М.А. Ластовцев. Воспоминания о профессоре МИХМа Александре Михайловиче Ластовцеве

CURRICULUM VITAE (лат. «:Жизненный путь»)

Предисловие

Воспоминания об отце задуманы мною давно, еще, когда он был жив. Думаю, они представят интерес для его соратников по науке, которых уже, к сожалению, почти не осталось, для его учеников и молодого поколения студентов. Я старался, прежде всего, воспроизвести атмосферу научной жизни и жизни вообще в «то» время, которое ушло безвозвратно, вспомнить знакомых и друзей отца. Эти воспоминания не совсем лично мои. Его молодые годы, учеба в гимназии и в институте, начало работы инженером, первые научные успехи, военные годы — все это описано по рассказам моего отца, по многочисленным дневникам, которые он вел с 1926 года, а также по его материалам к «Curriculum vitae» — так называются автобиографии и мемуары на классической латыни, которую с гимназических лет он помнил и очень любил за лаконизм и точность мысли. Возможно, он так бы и назвал собственные мемуары, которые на склоне лет мечтал написать и опубликовать с подзаголовком «Записки химика». Случаев из своей жизни отец рассказывал мне очень много, и ценность этих рассказов понимали мы оба. Он даже советовался со мной, надо ли включить тот или иной эпизод. Его, прекрасного рассказчика, я готов был слушать бесконечно. Любопытно, что на некоторые мои вопросы, он, оказывается, ответил... письменно, с указанием даты и повода к разговору (!). Но я об этом узнал, к сожалению, только разбирая его архив, где были и записные книжки... Смерть помешала отцу осуществить его замысел. Многое рассказывали мне об отце моя мать, Мария Петровна Ластовцева (Перфилова) и бабушка по матери. Сам я помню отца с 1941 года, когда он уходил на фронт, и помню его довольно отчетливо — мне было уже четыре года. Я помню даже его мать, другую бабушку, погибшую во время войны — за год до нее она приезжала к нам в Подмосковье. А вот годы эвакуации и послевоенная жизнь отца прошли у меня на глазах. Когда же я поступил в МИХМ, а позже стал кандидатом технических наук, то был уже как бы его «собратом» в науке, свидетелем главных событий в институте, благодарным слушателем планов отца, его суждений, сокровенных дум и желаний. Воспоминания всегда субъективны, но все же я пытался, как мог, не грешить против правды. В последние годы отец часто говорил, что слишком стар и болен, чтобы говорить неправду, поэтому ему уже некого и нечего бояться. Эти его слова, не лицемеря, я могу с полным основанием теперь отнести и к себе. Выражаю благодарность моей жене Галине Николаевне Ластовцевой за неоценимую помощь в работе и Надежде Николаевне Гольтяковой за техническое содействие.

Глава I. Детство отца и гимназия (1901—1919)

Никогда не думал, что мне придется описывать начало прошлого века, когда меня еще и на свете-то не было, описывать жизнь отца, показать его друзей и врагов, соратников по науке. В конце своего жизненного пути он мечтал сделать это сам, но не успел и завещал мне. И я исполнил это, как мог... Александр Михайлович Ластовцев родился 12 (25) августа 1901 года в городе Ростове-на-Дону в семье служащего.

Михаил Игнатьевич Ластовцев с сыном

Его отец, Михаил Игнатьевич Ластовцев, 1868 года рождения, многие годы трудился бухгалтером французской фирмы «Гулье—Бланшар». Позже мой отец вспоминал о нем так: — Будучи по горло занят на работе, твой дед уделял мне сравнительно мало времени. Когда я учился в гимназии, доходило до того, что он иногда спрашивал меня: «Шура, ты в котором классе?» (!) Но он был светлой личностью во всех отношениях: образцовый семьянин, он не пил, не курил, был чрезвычайно трудолюбив, имел мягкий, покладистый характер. Я его очень любил. Он исподволь, своим примером научил меня целеустремленности и усидчивости, привил любовь к труду, к знаниям. Выработал у себя каллиграфический почерк и даже красиво переписал мне... пояснительную записку к дипломной работе, когда я заканчивал институт (!). Эта копия моей работы была мне очень дорога, но в годы войны она пропала. Ежедневно заставлял меня писать буквы алфавита, когда я учился еще в приготовительном классе гимназии. Ему я обязан тем, что тоже пишу теперь каллиграфически, а не каракулями, как многие. Не имея высшего образования, он, однако, прекрасно владел французским и немецким языками, вел на них всю коммерческую и техническую переписку фирмы, знал итальянскую (двойную) бухгалтерию. Начальником моего отца был управляющий ростовским отделением фирмы Август Адамович Бендер, прапорщик в отставке, мой крестный отец. Потом кому ни расскажу, все смеются: «Бендер?.. Остап?!» Нет, это был не проходимец, а человек совсем другого склада: исключительной порядочности и большого ума. Он часто бывал в нашем доме и любил меня как сына. Интересовался моими успехами в гимназии, играл со мною. Мать, твоя бабушка Мария Васильевна Ластовцева (девичья фамилия Бойченко), 1880 года рождения, отдавала все силы дому и детям. Она была женщина образованная, владела французским, неплохо играла на фортепьяно. Именно она привила сыну, то есть мне, твоему отцу, любовь к музыке и выучила меня французскому — владею им свободно. Только потом говорить было особенно не с кем. Такой случай, правда, представился, мне только в 41-ом, на фронте. Там я познакомился с другим военным, тоже знавшим французский. Мы отводили душу, болтая на этом языке, пока все чуть не закончилось трагически. В период «активной обороны», как тогда называли обстановку на фронте, мы сидели с моим приятелем в отдельном окопчике, беседуя, как истые парижане. Как вдруг окопчик наш стало накрывать плотным пулеметным огнем с наших же позиций. Оказывается, наши разговоры приняли за... немецкую речь (!). По счастью, все обошлось. Только вот с другом по-болтать больше не пришлось: через пару дней его убило... Ты спрашиваешь про фортепьяно? На нем мне удалось сыграть лишь спустя много лет — лишь в 1960 году. Расскажу тебе и про твоего прадеда, деда моего, что знаю. Дед, Игнатий Леонтьевич Ластовцев, окончил среднетехническое училище в Харькове и работал механиком на землечерпалках в устье Дона. Лет шестидесяти он дослужился до главно¬го механика пароходства «Донские гирлы». (Не подумайте, что это крутые современные девицы — от англ. girls! Нет, так назывались на южно-рус¬ском диалекте рукава Дона в его устье). Я хорошо помню твоего прадеда. Настоящий богатырь, он любил играть со мной, своим внуком. Трудился всю жизнь, так и скончался на работе в 1912 году. Он и его жена, твоя прабабушка, Пелагея Васильевна, исповедовали «старую веру». У них было шестеро детей. Младший сын Андрей во время Русско-япон¬ской войны в сражении под Ляояном потерял ногу и ходил на «деревяшке». За храбрость его награ¬дили «Георгиевскими крестами» двух степеней, умер он в 1910 году от воспаления легких. Еще были четыре дочери: Домна, Елена, Александра и Евдокия. Последние две считались первыми кра¬савицами Ростова... Так рассказывал мне о своих (и моих!) пред¬ках отец. Была у него и сестра Анна, моложе его на семь лет, которую он очень любил. Но судьба их разлучила: он уехал из города, а она оставалась в Ростове до конца жизни. Несмотря на разницу в возрасте и тяжелую болезнь отца в последние годы, ему пришлось пережить ее кончину. Раза два она навещала нас в Подмосковье. Жилось ей не¬сладко, но у меня сложилось впечатление, что она и сама во многом виновата в своих несчастьях... В те времена Ростов-на-Дону был уездным, провинциальным городом, но нельзя сказать, чтобы захолустным. Были там и водопровод, и театр, и кино, и университет, несколько гимназий, реальное училище. Вечером в городском саду играл духовой оркестр. Имелись и промыш-ленные предприятия: чугуноплавильный завод, бумажная и табачная фабрики. В речной порт приходили пассажирские корабли и уходили дальше — в Азовское море, грузились и разгру-жались баржи. Город утопал в зелени. Отец вспоминал, как проводили электричество, как впер-вые зажглись фонари и осветили центральную часть города, как радовались люди и сообщали друг другу: «Вот он век двадцатый-то, видно, светлым будет». Поначалу новый век, действи-тельно, обещал быть светлым, все находилось на подъеме: наука, искусство, небывалыми тем-пами развивалась промышленность, механизи¬ровался ручной труд в сельском хозяйстве. Когда отцу исполнилось девять лет, он посту¬пил в приготовительный класс мужской гимназии, а было это в 1910 году. Именно поступил: чтобы сдать туда экзамен пришлось готовиться почти два года (!). Нужно было уже уметь читать, писать, считать, знать таблицу умножения, азы истории, географии, Закона Божьего. Конкурс был около четырех человек на место (!). И как раз в этот год в середине января можно было наблюдать невооруженным глазом комету Галлея. — Как только стемнеет, — повествовал отец с восхищением, — все, от мала до велика, выходили смотреть на комету. Каждый день ее хвост вырастал, и скоро он занял почти все небо. Так продолжалось несколько месяцев. Газеты были полны фотографий, рисунков, описаний кометы. Все разговоры велись только о комете: начинались с «нее», «ею» же и заканчивались. На Земле эту комету может увидеть каждый, но только один раз в жизни! Я-то ее больше не увижу, а вот ты увидишь. Должен увидеть! И, в самом деле, я увидел ее! Случилось это в 1986 году, поскольку период обращения этой кометы вокруг Солнца около 76 лет. Немногим в жизни удавалось увидеть ее дважды, среди таких людей был и наш великий писатель Лев Толстой. Любуясь кометой невооруженным глазом и наблюдая ее в телескоп, я вспоминал отца и думал: «Вместе со мной ее видел и мой сын, так пусть теперь увидит мой внук — в 2062 году! Пусть увидит и вспомнит о нас...». В 1911 году отец поступил в первый класс гимназии и тоже по экзамену, конкурс был почти такой же высокий, как и годом раньше. По словам отца, именно в возрасте 9—10 лет происходил отбор лучших: наиболее способных, стремящихся к знаниям, трудолюбивых и усидчивых. Лентяям и неучам доступ в гимназию был заказан. Далее, при восьмилетнем обучении экзамены были в 4, 5 и 6 классах. Выпускных экзаменов как таковых не было, итоговые оценки выставлялись по годовой успеваемости. В первый класс поступили около 100 человек (50 в основной и столько же в параллельный). К 6 классу осталось только 18, а окончило восьмой 12. Основной отсев был в 1 и 2 классах. Выгоняли нещадно: и за незнание, и за плохое поведение. Чтобы кто-то не выучил урока — такого просто быть не могло! Шушуканье на уроках, посторонние разговоры, неуместные реплики, возня и беготня на переменах пресекались немедля. Учитель или воспитатель сразу записывали фамилию провинившегося в журнал и оповещали его с шикарной вежливостью: «Впредь до первого замечания, а завтра господин директор ждет Ваших Высокочтимых родителей». За курение, или, не дай бог, распитие чего-нибудь «этакого», выгоняли сразу. Уже в наше время, когда я учился в 10 классе, отец пришел к нам в школу, чтобы прочесть лекцию о правилах приема в вузы. Было много самых разных вопросов: о специальностях, изучаемых науках, даже о будущей зарплате. Лекция затянулась часа на два. В советской школе отец был впервые в жизни. Он поделился со мною своими впечатлениями: — Интересно, какие знания у твоих сверстников? В нашей гимназии только за одно поведение, коему я был свидетель в твоей школе, выгнали бы процентов девяносто учеников, если не больше. Теперь понимаю, откуда в наших вузах такая разболтанность: суета, крики, возня. Это плоды школьного воспитания, не способствующие серьезному учению. Все гимназисты носили униформу, но в каждой гимназии она чуть отличалась. После 8—9 часов вечера появляться на улице без родителей было запрещено, а форму можно было снимать только в выходные и праздничные дни, а также во время летних каникул. Так что гимназист был всегда на виду, и вопрос о влиянии улицы отпадал сам собой, по крайней мере, в гимназической среде. Любой взрослый, завидев гимназиста позже «комендантского часа», знал, откуда тот, и мог собщить директору гимназии. И тогда — жди взбучки или исключения. Помимо родного, в гимназии изучали еще четыре (!) языка: французский, немецкий, латынь и греческий. Так что на игры и развлечения времени оставалось мало: нужно было ведь учить и другие предметы. — Вот тогда-то мне и пришлось развить свою память, — убеждал меня отец. — И я ее развил до совершенства, научился бегло читать, привык дорожить каждой минутой. Как это мне потом пригодилось! Все же, несмотря на большую учебную нагрузку, дети находили время для игр, для занятий спортом. Отец занимался в секции легкой атлетики, предпочитая бег. С тех пор он очень любил бегать сам и наблюдать соревнования по бегу, особенно на длинные дистанции. Кроме того, он упражнялся с гирями, тогда это было модно. Этим увлекались после гастролей передвижных цирков шапито, где выступали знаменитые силачи: «Непобедимый» (Иван Поддубный) и «Русский лев» (Георг Гаккеншмидт). Когда я подрос, отец поделился спортивным опытом со мной: — Силу-то я набрал (тогда еще не говорили «накачал» — прим. авт.), да «загнал» рост (он был чуть ниже среднего роста — прим. авт.), зато уж мог за себя постоять. Чтобы не «загнать» рост/нужно было подтягиваться на перекладине или поднимать гири лежа, а не «против роста», Тогда не было бы чрезмерной нагрузки на позвоночник. Жаль, узнал это, когда уже было поздно. Как ни странно, в те времена мальчишки в футбол не играли, он был не в моде, так же, как и коньки, и лыжи, и даже плавание: отец вырос на Дону, а вот плавать по-настоящему так и не научился, потом не раз жалел об этом. Играли, конечно же, в войну, в казаки-разбойники (Ростов входил в состав автономной Области войска Донского), фехтовали на палках, стреляли из самодельных луков спелыми помидорами: попал — сразу отметина. Играли в салочки, бросали в цель теннисные мячи. В летние каникулы обычно отдыхали от учебы. Внимательное чтение отец не считал за нагрузку и, отдавая ему почти все свободное время, прочел очень много: у моего деда, его отца, была большая библиотека. Позже рассказывал, что иногда прочитывал по четыре, а то и пять книг за день, страниц по 300 каждая (!), и успевал еще поиграть со сверстниками-гимназистами. Ему никто не верил, но я-то знаю — сам видел, как он читает: на страницу у него уходило 8—10 секунд вместе с ее переворачиванием! Вот и считайте сами. При этом суть прочитанного запоминал на всю жизнь, некоторые места —verbatim (лат. дословно). Читал он и на французском, и на греческом, и на латыни, конечно, помедленней, чем на русском. Немецкий же игнорировал, будто и впрямь что-то предчувствовал... Такое интенсивное чтение, конечно, очень развивало интеллект, расширяло кругозор, но через несколько лет сказалось отрицательно: у отца ухудшилось зрение, а годам к сорока он носил уже очки со стеклами минус шесть—семь диоптрий. 26 октября (8 ноября) 1917 года в Ростове-на-Дону была установлена Советская власть, но уже через месяц город заняли белые. Не проходит и двух месяцев, как вновь его захватывает Красная Армия. Еще через месяц пришли немцы, потом Ростов опять во власти белых и снова неоднократно переходит в руки то белых, то красных. За это время отец насмотрелся разных ужасов: одни русские люди истязали, вешали, расстреливали других, таких же. Трупы висели недолго — до прихода другой власти, которая первым делом снимала «своих» и вешала «чужих». И так повторялось по несколько раз. Кругом царили произвол, грабежи и убийства. Позже в одном советском фильме о гражданской войне было показано, как обыватели, имея по флагу каждой из воюющих сторон, когда по их окнам начиналась стрельба, выставляли наугад один из флагов, но, если в результате обстрел дома усиливался, спешили поменять флаг на другой. Эпизод был скопирован с ростовских военных реалий. Так что отец с юности был морально подготовлен к будущей войне, еще более жестокой и страшной. Иногда по всем законам сценического искусства происходило столкновение трагического с комическим. Так, в центре Ростова стоял памятник царю Александру III Миротворцу. Когда в очередной раз пришли красные, они решили расстрелять его из пушки, но им вскоре пришлось отказаться от этой глупой затеи: царь, и при жизни обладавший богатырской силой, не поддавался и теперь. Озлобленное начальство приказало: «Обить фанерой. Докончим после победы мировой революции» (!) На самом деле слов было больше, но я не решаюсь их здесь повторить... Сказано — сделано. Но на следующее утро на самом верху фанерной обшивки памятника появилась крупная надпись углем на английском языке: «I am happy my eyes are closed of these rascals». А ниже еще что-то мелким шрифтом. Пришлось лезть на самую верхотуру, чтобы узнать, что там. Оказалось — русский перевод: «Хорошо, что закрыли, чтобы мне не видеть эту сволочь!». Пришлось лезть еще раз с ведерком краски, чтобы замазать надписи, но на следующий день они появились снова. Опять замазали — вновь появились! Тогда выставили круглосуточную охрану — она смотрелась как своего рода почетный караул возле царя, скрытого под фанерой! Эту историю мне рассказала бабушка. Окончательно Советская власть установилась в Ростове только в январе 1920 года. За всеми этими событиями годы мелькали как дни, ученье отца шло к концу. В феврале 1919 года он закончил гимназию. Передо мной его аттестат. Дан сей такому-то и такому-то, сыну мещанина (вместо «е», сами понимаете, «ижица»), православного вероисповедания... Поступилъ [тогда-то], окончилъ полный восьмиклассный курсъ при отличномъ поведении, причёмъ обнаружилъ нижеследующiя познания (далее перечисление идет в столбик: предмет и оценка сначала прописью, затем цифрой в скобках): Въ Законе (тут конечно «ять» на конце) Божiемъ — отличныя (5), русском языке и словесности — хорошiя (4), философской пропедевтике (греч. «пропедевтика» — введение в какую-либо науку) — (5), латинском языке — (3), математике — (4), физике — (4), математической географии (возможно, имеется в виду геометрия — Ред.) — (4), истории — (5), географии — (5), немецком языке — (4), французском языке — (3), законоведении — (5). В моем выпускном аттестате троек не было, да и пятерок было куда больше, больше было и предметов. Тогда-то отец и показал мне свой, и у нас с ним состоялся примечательный разговор. — Ты, Миша, пойми: те мои знания, возможно, были уже ваших, зато прочнее, да и требования к нам, гимназистам были гораздо жестче. Вас ведь тянули буквально за уши, лишь бы вы окончили школу: среднее-то образование у нас теперь обязательное. А наши учителя стремились выпустить нас знающими. У тебя средний балл 4,8 против моего — 4,25. Но «по качеству» мой выше. У вас можно «исправить» двойку пятеркой, и в итоге —пятерка. А у нас один плохой ответ мог решить отметку за год. Я очень хорошо знал и латынь, и греческий, и французский, да и физику с математикой. По греческому у меня ведь точно была бы пятерка (его потом исключили из программы), и средний балл был бы 4,3. И вообще, Миша, в институте постарайся с самого начала произвести хорошее впечатление на преподавателей. Вот священник, что вел у нас Закон Божий, вызвал меня на первом же уроке и остался моим ответом очень доволен. На следующий день вызвал меня опять, и потом снова, всего раз пять подряд, но я всегда был хорошо подготовлен. Больше он меня не вызывал никогда. Но это было общее правило: быть готовым всегда, независимо вызовут тебя или нет. В нас воспитали ответственность: для того и ученье, чтобы учиться. Кстати, знаешь, я на латыни даже стихи пописывал, только, наверное, зря показал их учителю. Тот меня, правда, похвалил, но, по-моему, я задел его самолюбие. Также было и с французским, когда я хвастал перед одноклассниками своим «парижским» произношением. Может, эта моя похвальба дошла до обидчивого «француза». Так что с оценками мне немного не повезло. Я мог бы иметь такой же средний балл, как у тебя. Зато я получил хорошие знания, научился быстро читать, развил память, научился работать самостоятельно и целеустремленно. Можешь ли и ты сказать о себе то же? — Сам-то я независтлив: всегда радуюсь, если мои ученики знают что-то лучше меня, — продолжал отец. — Да и насчет моих учителей латыни и французского это всего лишь мои домыслы. Большей частью я любил, уважал и до сих пор помню своих учителей. Русский язык и словесность вел директор гимназии Лонткевич, статский советник, образованный и либерально мыслящий человек. Помню учителя рисования Андрея Семеновича Чиненова, настоящего художника, близкого к передвижникам. Он преподавал также в художественной школе, где училась моя сестра. Кстати, вместе с ней учился и будущий народный художник СССР Евгений Петрович Вучетич, я его знал, хотя и мало. Учитель географии Федор Иванович Прохоренко объездил весь мир, он много рассказывал нам о разных странах. Да и других помню... — Знаешь, папа, мы тоже получили неплохие знания, они даже шире твоих, ты же сам сказал. И к урокам тоже почти всегда учили и были готовы. А показывать что-либо свое учителям нам бы и в голову не пришло. Но кое-кого из них тоже помнить будем. — А, может, вам и показывать было нечего? И тут отец начал меня «гонять» по истории и географии. В этих предметах я, действительно, оказался профаном. Но в математике и физике наверстал упущенное и не посрамил нашу систему образования. Я понимал, что, рассказывая о своем гимназическом прошлом, он стремится вразумить меня, подготовить к предстоящей самостоятельной жизни. Уже теперь, спустя много лет, я думаю: «А многие ли вспоминают своих первых учителей, хотя бы только в лицо, по фамилии?» Тот наш спор с отцом был очень важным. Сейчас только и разговоров, что о совершенствовании обучения. А вопросы все те же: как, чему и сколько времени учить. Для правильной постановки образования надо мыслить на 15—20 лет вперед... И вот в отцовской гимназии устроен выпускной бал. Только здесь и сошлись впервые все вместе выпускники гимназий, нескольких мужских и одной женской — в присутствии директоров, учителей и высокого начальства во главе с генерал-губернатором. Поскольку женская гимназия была единственной, девушки были нарасхват. Отец хорошо танцевал все бальные танцы, включая мазурку. На этом балу и свела его судьба с будущей невестой. Гимназию она, правда, еще не закончила, ее провела на бал подруга. Бал длился всю ночь, до самой зари, а после выпускники разбрелись по Ростову. Большая часть отправилась на Дон смотреть на восход солнца. Туда же пошел и отец с моей будущей матерью. Это действительно был восход, начало восхождения в жизнь. Что принесет она? Кому-то радость и успех, любовь и счастье, а кому-то горе и смерть... Проблема по окончания гимназии: куда идти дальше? Советов и собственных мыслей было много. Ну, в самом деле, куда идти выпускнику гимназии с хорошей памятью, знающему языки? Конечно же, в гуманитарную сферу, такую, чтоб быть на виду, пользоваться успехом, чтоб о тебе в газетах писали, чтобы платили много. — Пойдешь на юридический, — решил его отец. — Может, станешь как Плевако или Кони. Но зачастую только жизнь может определить истинное призвание человека и то нередко лишь в конце его пути, и то не всегда...

Глава II. Его лучшие годы (1919—1932)

Осенью 1919 года отец поступил в имевшийся в Ростове Донской университет, на юридический факультет. На этом факультете ему не понравилось, и он стал посещать лекции, читаемые на математическом отделении естественного факультета. Все же он перешел на второй курс юридического факультета, сдал экзамены по политической экономии, общей теории права, истории русского и римского права, социологии. Вот где пригодились ему и хорошая память, и быстрое чтение. Лекционные курсы были описательного характера. Отец говорил, что экзамены по этим предметам сдавал шутя. Чтобы сводить концы с концами, он поступил кассиром-инкассатором на склад технических принадлежностей. Как вспоминал он позже, платили мало, хватало только на завтраки, да и работы было немного. После закрытия склада работал младшим техником в Донсовнархозе. В начале 1920 года отец поступает на работу культурником в военно-полевой госпиталь. Его обязанности состояли в обучении военнослужащих грамоте, проведении политинформаций, выпуске стенных газет, написании лозунгов. Осенью 1920 года он сдал несколько экзаменов на физмате: введение в анализ, теорию определителей, аналитическую геометрию, дифференциальное исчисление. В конце 1920 года добровольно вступает в Красную Армию и служит до осени 1922 года. В это время он заболел тифом, поэтому был демобилизован по состоянию здоровья, много болел, очень ослаб, но молодой организм победил, и отец продолжил учебу в университете. Однако в конце 1922 года покидает университет и поступает на технологическое отделение химического факультета Донского политехнического института (ДПИ) в городе Новочеркасске. Он объяснял это тем, что и юристу, и математику тогда работу было просто не найти, а деньги были нужны. Отец влюбился в одну девушку, конечно же, ту, с которой встречал рассвет на Дону, она тоже полюбила его и стала его невестой: он решил жениться.

Александр Ластовцев — студент ДПИ, 1920 г.

Маша Перфилова, невеста Александра, 1920 г.

— Ну, женись, женись, — сказал ему мой дед. — А на что жить-то будете? Я бы помог, да у самого денег нет, так что, пока институт не окончишь, не советую. Отцов тогда слушались, зная — плохого не посоветуют. Учеба на физмате не пропала даром, все сданные экзамены были ему зачтены. Началась новая жизнь, в другом городе, хоть и близко от Ростова, но все же вдали от родных. Дни пошли своим чередом: лекции, зачеты, практические занятия, экзамены. Посещение лекций тогда было необязательным, а экзамены можно было сдавать любые, какие хочешь, лишь бы входили в программу факультета. Так что переходы на тот или иной курс были условными. Сдал все требуемые экзамены досрочно — и работай над дипломным проектом. И наоборот, студент мог учиться вечно. Недаром еще до революции ходило выражение «вечный студент». Некоторые учились по семь, а то и десять лет. Правда, отец посещал лекции мало и считал это занятие пустой тратой времени. Он объяснял это просто: во-первых, он плохо воспринимал лекции на слух; во-вторых, с гимназических лет привык к самостоятельной работе с книгой. В конце концов решил сдавать экзамены с опережением графика. Ему некогда было ждать, когда лектор закончит курс. Да и преподаватели обращали мало внимания на посещаемость. Какая разница — ходил, не ходил, если студент предмет знает. Значит, умеет работать сам, честь ему и хвала. Как-то отец поделился со мной своими мыслями: — Мне и сейчас не совсем понятен смысл лекций. Зачем слушать лекции, если все есть в одной-двух книгах? Другое дело, когда материал разбросан по множеству журналов, монографий или является «детищем» самого лектора — тогда, конечно, без лекций очень трудно. Бывают и ключевые разделы в науке, когда невозможно разобраться самому, тогда лекции необходимы. Поэтому лектор должен освещать только сложные вопросы, а если все ясно и понятно в книге, то изучай сам. Можно посмотреть на этот вопрос и чисто физиологически. На пути к институту человек устает, особенно, если место учебы находится далеко. Во время перерывов он отвлекается, он слышит разговоры, получает ненужную информацию, говорит сам. Внимание рассеивается, он не может как следует сосредоточиться, поэтому коэффициент усвоения материала резко падает. — А если студенту не понятен даже простой материал? — пытаюсь парировать я. — Тогда ему в институте делать нечего. Пускай находит себе другой род деятельности. Мария Петровна Перфилова, невеста отца, была очень красива, среди красавиц Ростова одна из первых, от женихов у нее, как говорится, не было отбою. Она жила с матерью, отец умер. Позже ее мать, моя бабушка, прожила с нами всю свою жизнь. Отец пообещал невесте окончить институт за четыре года, она согласилась ждать. Поэтому ему надо было торопиться, и не только поэтому. Надо было спешить обретать свое место в жизни, обзавестись семьей, растить детей, помогать родителям. И он действительно помогал им по возможности, когда стал прилично зарабатывать. Сохранилась пачка квитанций денежных переводов за многие годы. Он был любящим сыном и понимал, как трудно им жилось. В январе 1926 года отец сдал последний экзамен по институтскому курсу и приступил к выполнению дипломного проекта, тема проекта была новой: «Маргариновый завод производительностью 2500 пудов (40 т) в сутки». Маргариновых заводов в СССР тогда не было и литературы по этому вопросу тоже. Приходилось до всего додумываться самому. Маргарин предполагалось вырабатывать из гидрогенизированного жира (саломасы), получаемого из подсолнечного масла. Поэтому в проект входили: газовый завод для получения генераторного газа, а затем и водорода по железо-паровому способу, гидрогенизационный завод и катализаторный цех. Темой детальной разработки была печь для получения водорода. В проекте предполагалось выполнить расчет фермы с пролетом 30 м и дымовой трубы высотой 50 м. С января по август отец работал над проектом, работал очень много. Последний месяц спал только по 3—4 часа в сутки. Забывал даже обедать. Да, я знаю своего отца, уж если он что задумал, то и сделает, остановить его было невозможно. Решил сдать экзамены раньше срока — сдаст, обещал невесте окончить институт за четыре года —окончит. Как-то мы с ним поссорились, уже не помню из-за чего. Он не на шутку разозлился, а вывести его из себя — это надо было суметь! — и заявил: «Месяц с тобой разговаривать не буду!». И не разговари¬вал ровно месяц, несмотря на увещевания матери и мои извинения. Это я запомнил на всю жизнь. Помимо дипломного проекта, отец выполнил еще и дипломную работу под руководством де¬кана химического факультета, профессора Порфирия Николаевича Лащенко, ученика Ле-Ша-телье, на тему: «Применение принципа макси¬мума энтропии к расчету печи для получения водорода». Делать и проект, и работу было нео¬бязательно. Однако отец питал надежду, что в случае отличной защиты его могут оставить при институте, Лащенко сам намекнул ему на это. Должность была мизерная — препаратор на кафедре органической технологии, зарплата тоже, но отец готов был пойти на это. Он хотел приобщиться к науке, к которой в процессе работы над проектом у него появился интерес. Впоследствии статья была опубликована в сборнике студенческих научно-исследовательских работ института, но отцу не удалось достать этот сборник: он уже работал вдалеке от Новочеркасска и узнал о публикации случайно через много лет. Пояснительная записка включала расчеты материальных потоков химических реагентов, расчет реактора для гидрогенизации, выбор оборудования (насосы, вентиляторы, дозаторы и т.д.), расчет фермы методом Кремоны, расчет дымовой трубы на прочность и ветровую нагрузку, экономические выкладки. Для обоснования рецептуры отец изготовил в лаборатории органической технологии десять образцов маргарина в банках по 500 г. На защите он предъявил их для опробования. Для сравнения несколько проб были приготовлены на сливочном масле. И вот защита состоялась. На ней впервые присутствовали представители промышленности — инженеры Донсовнархоза. После тридцатиминутного доклада отца на него посыпались вопросы. Защита заняла около двух часов. Дело в том, что защищались всего два человека. На-конец, дошло дело и до вкусового опробования маргарина. Комиссия единогласно признала: образцы на саломасе не уступают образцам на сливочном масле. Защита прошла успешно: проект отца и его дипломная работа были приняты комиссией с оцен¬кой «отлично». Это был первый успех отца, пер¬вое признание его скромных, но упорных трудов. Позже он говорил: «Никогда я не был так счаст¬лив, как тогда и, наверное, уже не буду никогда в жизни». Отец тут же помчался к своей невесте в Ростов. Он влетел к ней со словами: «Мурочка, я — инженер! Мы можем пожениться!». И вскоре они поженились. Несмотря на отличную защиту, отца не оста¬вили в институте. Воспротивился заведующий кафедрой органической технологии доцент А. Цыплаков, который выдвинул своего кандидата, тоже недавно защитившего диплом — ин¬женера А. Комаровского. Отец был, конечно, рас¬строен, но не питал к нему вражды и неприяз¬ни, только как-то отметил, что его конкурент защитил кандидатскую... в возрасте шестидесяти лет(!). Однажды отец поведал мне: — Кто знает, как сложилась бы моя научная карьера, останься я в институте. Но ни о чем не жалею, и ни к кому у меня претензий нет. Это была бы совсем другая жизнь, которую мне не суждено было прожить. Теперь пришлось всерьез подумать о работе. Инженеру тогда устроиться было далеко не про¬сто. (Так и просится на язык: «А сей...?»). В 1926 году в Москве на бирже труда зарегистрировались свыше тысячи безработных инженеров, по тем временам цифра огромная. Отец был согласен на любую работу: хоть не инженером, хоть техником, не жить же за счет молодой жены. Жена работала машинисткой, полу¬чала гроши. Инженерной работы в Ростове для отца не оказалось. С большим трудом удалось устроить¬ся дежурным техником на Ростовском водопрово¬де в тресте «Водоканализация». Эта была долж¬ность даже не техника, а почти рабочего, и состоя¬ла в контроле работы фильтров. Отца это совсем не удовлетворяло. Чтобы получить инженерную должность, отец решил переселиться вместе с женой и те¬щей из Ростова в Донбасс. Он простился с родителями и в феврале 1927 года поступил на дол¬жность технорука Химического завода Осоавиахима Северо-Кавказской железной дороги око¬ло станции Власовка, недалеко от города Шах¬ты. Завод был небольшой, он перерабатывал от¬ходы фенолового завода, оборудование было импортное (английское), но было изношено до предела. В организации производства принимал деятельное участие профессор М.В. Троицкий из ДПИ. С большим трудом удалось организовать химическую лабораторию, чтобы наладить кон¬троль производства. Однако сырье было на ис¬ходе, и должность технорука была упразднена. Дальнейшие скитания отца были более ус¬пешны. Ему удалось устроиться на Химический комбинат «Донсода», что располагался у станции Переездная в Донбассе, недалеко от города Верхний. Должности инженера-химика не было, и отцу пришлось пробовать себя в другой ипостаси — инженера-конструктора. Вначале было очень трудно, но чертить он умел, умел делать расчеты на прочность. Он освоился быстро и к концу 1928 года был уже «заправским» конструктором. В это время он становится отцом, у него появляется сын. В честь своего отца, он назвал его Михаилом. Отец был волевым и энергичным человеком, он стремился «расти», работал и учился, не спал ночами. Он хотел вырваться из убожества той среды, которая его окружала. Что говорить, кругом одно пьянство, гулянки, карты, мелкий флирт, случались и драки. Эта была трясина, она могла поглотить любого человека, даже способного, но только не отца. Он стал как бы «белой вороной» на общем фоне: не пил, не курил, не вступал в споры, не обсуждал других, был всегда сосредоточен и исполнителен. Отец делал свое дело и стремился идти вперед, к цели, может быть еще не совсем им осознанной. И это принесло свои плоды. Шло время, и вот он уже групповой инженер. К началу 1932 года он становится заместителем начальника проектного отдела. В это же время он пишет и свои первые статьи: «Вращающиеся транспортные трубы», и «О наклонных шнеках», которые были опубликованы в номерах журнала «Химстрой» за 1932—33 годы. Они были обзорного плана, но начало публикаций было положено. Он мог бы продвинуться и дальше по служебной лестнице, но внутреннее чутье говорило ему, что это не его «стезя», что он способен на большее. Осенью того же года он с трудом увольняется с «Донсоды» и переезжает в Москву. — Отец, ты прямо как Дюма-отец, который бросился из провинции покорять Париж своей еще нераскрывшейся гениальностью, — съязвил я. — Смешно, но это почти что так. Не зря же в молодости я зачитывался биографиями великих людей. Дюма, говоришь? А я вот помню слова Суворова: «Смелость города берет». И еще помню это: «Так жизнь скучна, когда боренья нет». — Наверное, тоже кто-то из великих? — Лермонтов! Пора бы знать. И, помолчав: — А все-таки, эти годы, несмотря ни на что, были самыми счастливыми в моей жизни. Вспоминая о них, благодарю судьбу...

Глава III. В Москве (1932—1941) В Москве отцу удалось устроиться в Государственный научно-исследовательский институт химического машиностроения (ГНИИХМ), а ведь связей никаких у него не было, и быть не могло. Да он ими бы и не воспользовался никогда, даже, если бы и были. Несколько месяцев работал групповым инженером. Под его руководством был выполнен проект вращающейся печи для получения хлористого бария. Впоследствии она была изготовлена и внедрена в производство. Однако конструкторская работа не очень прельщала его, он стремился «войти» в науку. Тут ему повезло, представилась возможность занять должность главного инженера экспериментального отдела. Других желающих занять ее не оказалось из-за низкой зарплаты. Но отец понимал: это тот самый путь в науку, по которому нужно идти, и подал заявление, хоть и терял в зарплате. Много позже он говорил мне, смеясь: — Все это ерунда: повезло, не повезло... Кто стремится к чему-нибудь, работает над собой, учится мыслить — тому и везет. Ученым я бы стал всё равно! Химическое машиностроение в то время находилось на подъеме, ученых в этой области было мало, и это вдохновляло отца, вселяло веру в успех. В то время экспериментальный отдел занимался, в основном, испытаниями опытных образцов, внедрением и наладкой изготовленного оборудования. Научных исследований почти не было. Отец же считал, что этот этап им пройден, он стремился к науке как таковой. В начале 1933 года он становится научным руководителем тепловой лаборатории, где уже можно было развернуться. И отец энергично включается в научно-исследовательскую работу. В то время процесс нагрева осуществляли, в основном, водяным паром под давлением до 10—12 атм, что обеспечивало довольно мягкий нагрев и возможность легкого регулирования температуры реагентов в интервале 100— 180°С. Однако, когда температура далеко выходила за указанный верхний предел, достигая 300— 350°С, осуществление рационального режима мягкого обогрева вырастало в целую проблему. Этим и решил заняться отец. Задача была весьма актуальна для анилокрасочного и лакокрасочного, жирового и фармацевтического производств, для производства пластических масс, так как эти отрасли быстро развивались. Под его руководством спроектировали опытную установку для исследований, отобрали двадцать органических высококипящих веществ (производных бензола), представляющих интерес для использования их в качестве высокотемпературных теплоносителей, причем были изучены их физико-химические свойства. Опыты он проводил сам, не доверяя никому, это вначале даже обижало сотрудников, но потом отец привлекал их в соавторы. В этот период выходят несколько статей отца: «Новые проблемы в химическом машиностроении», «О новых теплоносителях», «Применение ртутного пара в химической промышленно-сти», «Исследование теплопередачи в смолах», «Исследование термической стойкости высококипящих органических веществ», «Экспериментальное изучение установки, обогреваемой органическим теплоносителем». Были и другие работы: в области сушки, выпаривания. Отец, наконец, начал обретать «свое» место в науке. В это же время он начинает заниматься и педагогической деятельностью: преподает на курсах повышения квалификации инженерно-технических работников, в Промышленной академии имени И.В. Сталина, Московском Энергетическом Институте, читает курс «Общая химическая технология», содержащий как теоретические разделы: «Процессы и аппараты», «Гидравлика и насосы», так и чисто производственные: «Основы монтажа и ремонта», «Техника безопасности». Научная работа продвигалась успешно, тут все было прекрасно. Омрачали только «житейские мелочи», отравляющие жизнь... Отцу обещали дать квартиру, обещали много раз. И все мы жили надеждой. «Пока временно поживите за городом, там у нашего предприятия есть небольшой дом. Это в поселке Салтыковка по Горьковскому направлению. Хороший воздух, от Москвы недалеко...» — невразумительно лепетало начальство. Жилье, назвать которое квартирой было бы явным преувеличением, состояло из двух комнат: одна метров 12, где ютились я, мать и отец, вторая метров 16, собственно, это была кухня, там стояла большая печь, ведра с водой, примус, умывальник и большой дубовый стол, там обитала бабушка. Была и маленькая терраса с почти прогнившими полами. В стенах зияли такие щели, что можно было выглядывать на улицу, зимой через них проникал снег, осенью дождь. «Взяли бы доски и починили», — подумает кто-нибудь, читая эти строки. К сожалению, пиломатериалы тогда были на вес золота, и починить было некому. Позытакали тряпками, хотя тряпки были тоже на вес серебра. Поселок находится в 19 км от Москвы. Дом был ветхий, но, кроме нас, там жили еще несколько семейств. Он был без всяких удобств. Отопление печное, а топить-то было практически нечем. Ходили в лес, километрах в трех от нас, но это было небезопасно: можно было и в тюрьму угодить за «кражу народного достояния». Но иногда вес соседи объединялись и поздней ночью выходили «на промысел», захватив пилы и заткнув топоры за пояс, как заправские разбойники на большой дороге. Обычно это происходило в начале зимы, когда только-только выпадал снег. Спиливали несколько сосен, разделывали их на чурбаки высотой по размеру печной топки, клали их на санки и волокли восвояси, молясь Богу, чтобы не встретился лесной обходчик. Дома добычу прятали, кто куда. Такие рейды свершали несколько раз за зиму, и этим промышлял весь поселок. Часто «дровяную банду» возглавлял отец, а после войны он вообще считался главарем из главарей, так как у него некоторое время всегда при себе был наган. Временами удавалось раздобыть и уголь. По воду (так правильно, а не «за водой») ходили на колодец метрах в трехстах от дома. Даже в туалет приходилось ходить. .. на станцию (!), благо она была рядом, только по другую сторону железной дороги, так что порой путь к желанной цели преграждали длиннющие составы. А если цель была малой, то, пожалуйста, можете прямо (простите за цинизм) с крыльца или в кустах. Еще до нашего приезда хотели соорудить туалет, но встал вопрос: на чьем участке он будет. Так и не пришли, как говорят теперь, к консенсусу: до «второго чтения» дело так и не дошло. В Москву ездили на поезде, его тянул паровоз. Состав двигался медленно, останавливаясь через каждый километр, народу была тьма-тьмущая. Поездка длилась около часа, превращаясь в сплошную трепку нервов. Да и ходили поезда всего несколько раз в день. Позже пустили электропоезда, но сначала только из одного вагона, и люди стояли на скамейках, но стало уже немного легче.. Весной 1935 года на семью отца обрушивается большое горе: умирает от инфекционного менингита его семилетний сын Миша. Он рос болезненным и, как казалось матери, немного странным. — Мама, а куда деваются дни, которые уходят? Где они теперь? — спрашивал он. — Никуда. Мы вспоминаем о них. — Значит, мне не придется о них вспоминать больше. Ведь я скоро умру? — он смотрел на мать спокойно и пристально. Этого задумчивого взгляда мать никогда не смогла забыть. — Ты лучше поспи, Мишенька... — Нет, я не буду спать. Когда спишь, то никого из вас не видишь, а, значит, и не живешь. А я хочу жить, всегда видеть вас и любить... Болезнь буквально «сглодала» его за два месяца, а врачи, как всегда, были бессильны. Пенициллина и других современных лекарств тогда не было. Ребенок был ласковый, тихий, с большими способностями. В три года он уже умел читать, любил стихи и декламировал их наизусть. Первыми стихами, которые я услышал от матери были «Колокольчики» А.К. Толстого: Колокольчики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Темно-голубые? И о чем звените вы В день веселый мая, Средь некошеной травы Головой качая? — Твой брат любил эти стихи. Знаю, полюбишь и ты... В пять лет Миша самостоятельно соорудил из конструктора подвесную железную дорогу. Такие дороги были на «Донсоде», отец рассказал ему о них и нарисовал эскиз. В свои неполные семь лет он никогда ничего не просил и ни на что не жаловался. Но болезнь прогрессировала, и мальчик таял на глазах. Неотвратимая развязка приближалась. Наступил кризис. Миша всю ночь ворочался в кроватке и что-то бормотал. Проснувшись утром, увидел отца и спросил — Папа, а скоро мой день? Когда я родился... — Скоро, Мишенька, скоро, — через силу улыбнулся отец. — Помнишь, ты обещал подарить мне мельницу... Чтобы она крутилась и зажигались огоньки. Как ты рассказывал... — Помню, мой дорогой, помню... Ты ее увидишь. — Спасибо, папа! Ребенок уснул... Последние дни были самыми томительными. — Шура, ну сделай хоть что-нибудь! — металась мать, не находя места. — Нельзя сидеть, сложа руки! — Ты куда?! — За мельницей... — Какая мельница?! За доктором! За доктором немедля! Отец разыскал врача. Это был известный доктор Шелонин, опытный и знающий специалист по детским болезням. Тот обещал заглянуть вечером, после обхода других больных детей. Ожидание было нестерпимым, и отец бросился на станцию — поехал в Москву за подарком для Миши. Вернулся он, когда врач заканчивал очередной осмотр сынишки. Прочитав в глазах родителей немой вопрос, доктор отвернулся. — Помочь ничем нельзя... После ухода врача отец распаковал коробку и стал лихорадочно собирать игрушку. «Не успею», — мелькало в голове. — «Не успею!» Вдруг мысли унесли его далеко-далеко — в раннее детство. Был ясный летний день. А он, маленький мальчик, стоит под большим дубовым столом, и сквозь щели в столешнице светят солнечные лучи. Это был знаменитый стол, он был свидетелем свадьбы родителей отца, его собственной свадьбы. Этому столу, подаренному потом отцу его родителями, было не менее семидесяти лет. Стол долго путешествовал с отцом и стал как бы родным, членом нашей семьи. Я хорошо помню этот стол: он раздвигался, в него вкладывались несколько досок. За него могли сесть не менее пятидесяти человек. И в том сне наяву отец-мальчик стоял и смотрел на мир из-под столешницы... Внезапно по ножке стола пробежал огромный страшный паук. Взрослый человек, отец, увидел, что сидит у детской кроватки, а перед ним — готовая игрушка-мельница. Оказывается, руки собрали ее как бы без участия сознания. Только тот паук не выходил из головы... Проснулся сын. — Вот твоя мельница, — сказал отец. Нажата кнопка, вспыхнули мерцающие лампочки, мельница завертелась. — Папа! Папа! Что ты наделал?! Я сам хотел собрать! Сам! — ребенок зарыдал и без сил упал на подушки. — Разбери, Шура..., — чуть слышно прошептала мать, но отец уже сам торопливо разбирал подарок. Пальцы не слушались. Собрав всю волю, отец кое-как разъединил основные части и сложил обратно в коробку. Тут сын вновь пришел в себя. Увы, в последний раз... — А где мельница? — сразу спросил он. — Вот... — отец придвинул коробку. Совершив невероятное усилие, мальчик уже сидел в кроватке! — Как?! Ты разобрал ее! Разобрал! Для меня?! Спасибо, папа... Непостижимо: умирающий маленький мальчик прекрасно осознает, что значит для человека разломать что-то, созданное своими руками. Глаза Миши заблестели, на щеках появился легкий румянец. Позабыв о своем недуге, он собирает мельницу! И вот работа окончена. Вновь нажата кнопка. Завертелась мельница, побежали мигающие огоньки лампочек. — А ты, папа, не верил, что я сам смогу... — Я верил, сынок, верил... — отец был уже не в силах сдержать слезы. На глазах рыдающих родителей ребенок угас. Казалось, он спокойно уснул с легкой счастливой улыбкой. Похоронили Мишу на сельском кладбище. Когда вернулись домой, отец подошел к пустой кроватке, коснулся стоявшей рядом игрушки, нажал кнопку. Мельница весело завертелась, замигали лампочки, как бы соревнуясь в яркости с лучами заходящего солнца... Мои родители были еще сравнительно молоды и пережили эту жуткую смерть. Потом, через год, родился я. В честь своего первого, любимого сына, они назвали меня тоже Михаилом. Их отговаривали от этого шага, поскольку считали, что это обернется тоже смертью. Настоял отец — чтобы хоть чуть-чуть облегчить горе матери. Мрачные предсказания не оправдались, ибо эти строки были бы не написаны. Я живу и пишу эти воспоминания, пишу очень давно, с тех пор, когда еще не заносил их на бумагу. Я посвятил этот рассказ о брате бабушке, любившей и фактически воспитавшей меня, а также моим родителям. Но я посвящаю их и всем тем, кто пережил своих детей, но не пал духом и вернулся к жизни. После войны от могилки нашего Мишеньки не осталось и следа. Зная, что его похоронили возле церковной ограды, я взял оттуда несколько горстей земли, которую возложил на могилы моих родителей и бабушки. И я тоже хочу быть вместе с ними, когда настанет мой час. Такова философия жизни, ее финал и ее торжество. Да, торжество жизни, если те, кто жили, не забыты своими потомками. Я снова возвращаюсь к жизнеописанию отца. В 1936 году он участвует в издании «Справочника инженера-химика» Дж. Перри (перевод с английского), и пишет для этого фактически первого справочного труда по химическому машиностроению два больших раздела: по выпариванию и сушке, по сути дела заново. В начале 1937 года отца переводят в Экспериментальный и конструкторский институт химического машиностроения (ЭКИХИМАШ) в Харькове, где он работает начальником теплохимической лаборатории, продолжает заниматься исследованиями в области высококипящих органических веществ и приступает к написанию кандидатской диссертации. Одновременно исполняет обязанности доцента в Харьковском химико-технологическом институте на кафедре общей химической технологии и ведет дипломное проектирование по аппаратурному оформлению технологических процессов на кафедре основной химии. В это же время он сдает кандидатские экзамены по обязательному тогда историческому материализму и по французскому языку. От экзамена по математике отец был освобожден, так как сдал ряд предметов во время учебы на физмате в Ростовском Университете. В начале 1938 года отец возвращается в Мос¬кву и поступает на работу в Московский институт химического машиностроения (МИХМ) ассистентом на кафедре оборудования заводов органических производств. В конце этого же года он завершает оформление диссертации, докладывает ее содержание на заседании Отделения технических наук АН СССР и получает одобрительные отзывы от членов Отделения, среди которых были и про-фессоры МИХМа (не «профессора», а именно «профессоры» — так говорил отец, это нормальный, не ломаный русский язык). В начале 1939 года отец представляет к защите Ученому совету МИХМа диссертационную работу на соискание степени кандидата технических наук. Тема работы звучала так: «Применение пара высококипящих органических веществ для нагрева в химической промышленности». Диссертация была довольно обширной: 240 страниц, из них 36 страниц рисунков. Таблицы экспериментальных данных занимали 45 двойных страниц. В работе были использованы исследования, проведенные в ГНИИХМе и ЭКИХИМАШе в 1932—1938 годах. Полученные отцом результаты позволяли применить новые органические теплоносители, выбрать оптимальные режимы, конструкции аппаратов и рассчитывать их. К моменту защиты у отца было опубликовано в печати 15 научных работ, из них шесть по теме диссертации. Официальными оппонентами были профессор С.И. Щепкин и доктор технических наук, профессор С.Н. Семихатов, которые дали диссертации высокую оценку. Защита продолжалась около трех часов и прошла очень бурно. Трое докторантов (Клюев, Чиркин и Найдич), работавшие под руководством академика М.В. Кирпичева в этой же области, буквально обрушились на отца. Они пытались всячески опорочить работу и, за неимением конкретных научно-обоснованных возражений, приводили смехотворные доводы: работа очень громоздка, много таблиц, графиков, формул — это, мол, делает ее трудно читаемой, сложной для понимания; и тому подобную чушь. Тогда ходила присказка: «Самоуверен как Гельперин, как Клюев глуп, как Чиркин туп». (О Н.И. Гельперине и других представителях этой «династии» см.: «Аудитория», 2003 г., №2 — Ред.). Вспоминается случай с известным английским физиком О. Хевисайдом, создателем операционного исчисления, пославшим статью в научный журнал. Вскоре пришел ответ: материал очень трудно читать. «Каково же его писать!», — ответил он и больше статьи в редакции не посылал, отчего большая наука долгое время о нем ничего не знала, заметно замедлившись из-за этого в своем развитии. Все нападки, конечно, были продиктованы, мягко говоря, неудовольствием, что отец сделал в своей кандидатской то, на что они только замахивались в своих докторских. В защиту работы отца выступили: профессоры З.Б. Канторович, Н.Д. Цюрупа, Шумский и доцент Лауле. Он всегда вспоминал о них с большой теплотой. Выступление З.Б. Канторовича было довольно оригинальным. Сначала он долго говорил о научной ценности работы, а в заключение сказал, что недостаточно знает диссертанта лично, зато очень хорошо, как и весь Совет, знает «троицу» выступавших с «критикой», что дает ему второе основание для голосования в пользу диссертанта. В зале раздался смех. По счастью, Ученый совет хорошо разобрался в работе, и присудил отцу степень единогласно. Много позже отец рассказал мне, что все его «доброжелатели» вскоре были отчислены из докторантуры как «неперспективные ученые» или что-то в таком роде. Он не питал к ним злобы, ведь они невольно помогли ему своими несуразными «доводами». Уже после войны отец познакомился с Канторовичем поближе и был с ним в дружеских отношениях, он много рассказывал о нем, я тоже был с ним знаком. Залман Вениаминович был очень образованным человеком, он окончил парижскую Сорбонну, был блестящим математиком, знал иностранные языки. Выпустил несколько монографий, которые легли в основу расчета на прочность химической аппаратуры и были переведены на многие европейские языки и даже... на китайский (!). Но отличался он просто фантастической «профессорской» рассеянностью. На лекциях, начиная выводить какую-нибудь формулу, вдруг задумывался и вскрикивал: «А впрочем, ее можно вывести иначе!» Стирал рукавом написанное и начинал заново. Под конец запутывался сам и запутывал слушателей. В итоге опять стирал все рукавом и извинялся: «Нет, так не выходит... Вернемся к тому, что я говорил вначале», — и заканчивал вывод, довольный собой. После лекции обнаруживал в кармане тряпку. «А вот и стиралка, — сетовал он. — И как это я не заметил...» Про него говорили: пишет X, думает об Y, а подразумевает Z. Он был очень разговорчив, любил порассуждать о том, о сем, переводил все на язык формул, порой его даже было трудно понять, но всегда светился какой-то подкупающей радостью и добродушием. В январе 1939 года отец был избран по конкурсу заведующим кафедрой оборудования заводов органических производств, а вскоре утвержден в ученом звании доцента. В «наследство» ему достались несколько аспирантов, среди них были С.З. Каган и Л.С. Аксельрод (впоследствии они стали профессорами, докторами наук). Они были очень толковыми учениками, но «выпустить» их ему было не суждено. Кафедра являла собой плачевное зрелище: не было ни установок, ни приборов, ни учебных пособий, ни планов работ, ни лекционного курса. Проще сказать, что имелось: столы да ломаные стулья. Пришлось начинать работу по оснащению кафедры — сочинять заявки, выпрашивать кое-какое оборудование с прежних мест работы. И все стало налаживаться: удалось приобрести кое-что из приборов, кое-какое оборудование, был написан и корректировался курс лекций. Однако жилищные проблемы отца по-прежнему не решались. Мы продолжали ютиться за городом все в том же ветхом жилье, институт домов не строил. Некоторые даже глупо завидовали и шутили: «Вы счастливый человек, Александр Михайлович — живете на свежем воздухе». Наступил 1941 год. Запахло порохом войны, о ней говорили все. Что она будет, никто не сомневался. Вот только когда?.. Работникам многих учреждений давали «бронь» (правильно — броню), то есть освобождение от отправки на фронт. Это зависело от занимаемой должности, степени «нужности», незаменимости, а порой просто от степени «вхожести» в круг «больших» людей. «Бронь» полагалась отцу по праву: доцент, заведующий кафедрой, научный руководитель. Он вел несколько важных тем, имел аспирантов. К тому же, кадры решают все, как говорил «наш вождь товарищ Сталин». Но «бронь» отцу не дали. «Вас и так не возьмут — по зрению», — так сказали ему где-то «наверху» (он почти ничего не видел без очков «минус семь»). — «Лучше дадим бронь кому-нибудь другому». Так и решили. Это мне запомнилось навсегда. Ласковое утро, мы с отцом качаемся в гамаке. И вдруг зловещие слова из репродуктора: «Война!». Отец тут же помчался на работу. А уже через день ушел на фронт. Студенты остались без лектора, аспиранты без руководителя, институт без заведующего кафедрой. Проводили отца мы с матерью. — Я был уверен тогда, что больше вас не увижу, — признался он мне потом. — Но не хотел расстраивать вас, да и раньше времени хоронить себя тоже.

Глава IV. Война и эвакуация (1941—1946)

Началась война. Налеты на Москву были почти ежедневно, обычно часа в 4—5 утра. Бабушка безошибочно предсказывала налет заранее. «Летят, изверги», — говорила она. И действительно, через несколько секунд по громкоговорителю объявляли: «Граждане, воздушная тревога!». Над поселком Салтыковкой раздавался вой сирены. Все выбегали из домов и залезали в щели — квадратные ямы с накатом из бревен и слоем глины сверху, вырытые под руководством какого-то военного. Укрывшись в щели, мы слышали, как над нами пролетали вражеские самолеты — бомбить Москву. Враг встречал отпор, и по репродуктору объявляли о количестве сбитых самолетов. Иногда к Москве не прорывался ни один из них. Тогда-то обозленные немецкие летчики и сбрасывали свои «подарки» на подмосковные поселки. Одна бомба упала в километре от нас. Там смело до основания несколько домов, люди уцелели — успели спрятать¬ся в отрытых щелях. В Салтыковке во многих до¬мах выбило рамы, у нас вылетела форточка. Был случай — большая бомба упала рядом с нашим домом, но она оказалась... пустой, начиненной листовками! Кажется, там были слова: «Товарищи, мы с вами!». Не будь в Германии людей, которые, рискуя жизнью, спасали нас, как знать, не писать бы мне этих воспоминаний! От отца не было никаких вестей. Вдруг в октябре 41 года, он приехал с фронта цел и невредим, без единой царапины. Но в сердце и на душе остались глубокие раны. На передовой он пробыл около трех месяцев. Его рассказы потрясли меня. Он своими глазами видел, как у впереди идущего раненого солдата осколком снаряда срезало голову, а тело сделало еще шаг. Упавшая голова шевелила губами...

Воентехник 1-го ранга A.M. Ластовцев, 1941 г.

В институт, на кафедру отец не вернулся: был направлен на работу в Научно-исследовательский химический институт Красной Армии (НИХИКА). Он мог лишь предполагать, что причиной его, инженера-химика, отзыва была информация о вероятном применении немцами отравляющих веществ. В письме дирекции Института начальнику Управления кадров Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА) говорилось, что институт готовит кадры для заводов Наркомата боеприпасов и Наркомата химической промышленности по специальностям «Технология взрывчатых веществ», «Снаряжение боеприпасов», «Химическая защита» и «Технология отравляющих веществ». Письмо подчеркивало незаменимость отца именно в научно-исследовательском, а не в учебном институте. Скоро объявили об эвакуации НИХИКА в Ташкент, и мы тоже стали готовиться к отъезду. Собственно, готовиться было особенно нечего, поскольку разрешалось взять с собой то, что можно унести в двух руках. Да и громоздких, «ценных» вещей у нас тогда не было. Папины книги, чертежи и обширные материалы к практически готовой докторской диссертации были не в счет. Прошел слух: нужно брать с собой соль, ее по дороге можно обменять на продукты. Все было по карточкам, но отцу все же удалось раздобыть 3—4 кило соли. К недоумению соседей он называл ее не иначе, как «хлористым натрием». Жилплощадь за отцом была забронирована. Пришел управдом, при нем заколотили и опечатали входную дверь нашей квартиры. «Все будет в целости и сохранности», — заверил он. В середине октября, отмеченной заморозками, мы погрузились в товарный поезд. В каждом вагоне ехало 5—6 семей, всего человек 20. Каждая семья отгородилась, как могла, так что образовалось некое подобие привычной коммунальной квартиры. Посреди вагона была большая металлическая печка, ее сразу затопили, и стало тепло. Так и ехали. Внезапно состав остановился, завыла сирена. «Воздух, ложись!»,- закричал начальник поезда. Все высыпали из вагонов и попадали на землю, а над головами пронесся немецкий самолет, который дал очередь из пулемета. К счастью, все обошлось, но крыша именно нашего вагона оказалась изрешечена пулями. Ехали медленно, много стояли, пропуская поезда с орудиями и танками. Наконец, повеяло пустыней. Впервые я увидел какие-то высохшие коряги, оказалось, что это саксаул. «Куст без листьев», — так назвал его я. Во время стоянок к составу подходили люди. Действительно, соль пользовалась спросом. Начиналась мелкая торговля: меняли ее на что-нибудь съестное. Подъезжали люди и на верблюдах, и на ослах. Я увидел этих животных ближе, чем в зоопарке и понял, что их может быть много, и на них можно ездить вместо лошади или автомобиля. Среди эвакуируемых были дети, так что мне скучать не приходилось. На стоянках играли в войну, отец давал мне даже кобуру от нагана. Как-то среди пустыни я поймал черепаху, но в вагон взять мне ее не разрешили. Наконец, недели через две прибыли в Ташкент. Сначала жили там у знакомых отца, потом нас переселили в пригород, где протекала горная речка Салар. На горизонте виднелось что-то похожее на горы. Помню первую зиму 42 года: выпал даже снег. Оказалось, что некоторые из местных видели его вообще впервые и очень радовались. Отец смастерил мне санки, и я гордо катался с горы. Давал покататься и другим, инструктировал их. Однажды, показывая технику поворота, неудачно повернул и, врезавшись головой в дерево, потерял сознание. Меня принесли домой, бабушка была в ужасе. Впрочем, я быстро поправился и опять катался на санках. Снег продержался недолго — дней десять, и наступила весна. Все расцвело вокруг, наступили жаркие дни. Мы ходили на речку купаться. Вода была очень холодная: окунулся — и тут же мигом на берег, на горячий песок. Речка была мелкая, буквально по колено, а берег был усыпан мелкой галькой и скорпионами. Мы их не боялись, они нас тоже. На другом берегу, правда, были большие валуны, но мы туда ходили редко, потому что там водились змеи. А дальше уже начиналась пустыня. Бабушка часто ходила на речку полоскать белье, которое носила в большом эмалированном тазу. Пока она возилась с бельем, я залезал в таз и плыл в нем по течению, как заправский мореход. Один раз меня отнесло очень далеко, и обратно я долго шел, волоча за собой свой «корабль». О камни я сколол с внешней стороны таза почти всю эмаль, за что получил нагоняй от бабушки. Родители вставали рано, когда я еще спал, а возвращались порой в полночь пешком —трамваи уже не ходили. Отец многие месяцы находился на полигоне в пустыне, а мать и по воскресеньям подрабатывала сверхурочно. Она была машинисткой высокого класса, печатала вслепую, очень быстро и грамотно, так что ей доверяли самую ответственную работу. С питанием было хорошо: отец с матерью получали пайки. Выдавалось молоко, из которого сбивали масло. Делалось это очень просто: молоко наливали в графин на две трети объема, а дальше сосуд нужно было встряхивать до тех пор, пока не появлялись кусочки масла. Однажды отец с матерью возвращались домой ночью, отец нес графин с молоком. «Шура», — сказала мать, — «ты бы тряс пока молоко, глядишь, домой принесли бы уже масло». Отец начал размахивать графином, держа его за горлышко. «Шура, смотри осторожней — не ударь об столб», — забеспокоилась мать. Отец отвечал, что он еще не совсем ослеп. Известно, никогда нельзя делать подобные предупреждения человеку «под руку». Так и на этот раз: отец, видно, о чем-то задумался и... графин об столб вдребезги. Мать долго ползала в полутьме, все-таки выбирая из осколков кусочки масла. Отцу же пришлось выслушать то, что обычно говорят все жены своим мужьям в таких случаях: «Вот растяпа! Ничего тебе нельзя доверить». В Ташкенте война не чувствовалась, зато процветал бандитизм. Это объяснялось просто. Сюда съехались, как теперь говорят, криминальные структуры всех уровней со всего Советского Союза. Их согнала сюда война. Здесь можно было жить: тепло, много овощей и фруктов, полная бездеятельность органов правопорядка. Те все списывали на войну: подумаешь, кошелек украли или дыню, до того ли, не велика беда. Однако скоро преступность обрела большой размах. Что там дыни и кошельки! Участились крупные кражи в квартирах и магазинах, убийства и даже налеты на военные склады. Потребовались кардинальные меры. Как-то купались мы на речке и вдруг совсем рядом — выстрелы. Мимо пробежал человек с пистолетом. За ним гнались милиционеры. Тот перемахнул речку и спрятался в валунах, в обществе змей. Когда к речке приблизились и милиционеры, беглец крикнул, что угостит всех «гранатом». Милиционеры велели нам идти домой, а потом, потоптавшись на берегу, ушли и сами. В другой раз мы с матерью пошли в воскресенье на рынок. Мать выбрала для меня кисть крупного винограда и стала было доставать кошелек, как вдруг раздался конский топот. Прямо на нас мчались всадники, паля в воздух из револьверов. Рынок мгновенно опустел: торговцы и покупатели кинулись врассыпную. Отделение милиции было тут же на рынке, но оттуда никто не появился. Когда мы опомнились, отбежав от рынка подальше, мать увидела в своих руках кисть винограда и обрадовалась— платить не пришлось! Отец же отреагировал иначе: «Маруся, а тебе не кажется, что ты соучастница этих бандитов?» Мать очень расстроилась: «Это ж для Мишухи...». Действительно, винограда никто, кроме меня, так и не попробовал. Выходит, истинным соучастником бандитов был я. Через несколько месяцев после нашего приезда с питанием начались проблемы: паек урезали, денег не хватало. Родители распродавали носильные вещи. В Москву вернулись в легкой летней одежде, больше у нас ничего не осталось. Были проблемы и с мылом. Один раз бабушка купила на рынке мыло очень дешево и жалела, что два куска не взяла. Но скоро оказалось: основной объем каждого куска составлял... обыкновенный булыжник, а мыло было только сверху. Будучи химиком, отец решил изготовить мыло сам. Оно получилось на славу, только жидкое — почему-то не хотело застывать. Отец делал и очень хорошие спички. Помню, лучшее время в Ташкенте это август— сентябрь. Жара спадала, поспевали разные ягоды и фрукты. Мы с приятелем выходили на промысел. Особенно мне нравилась ежевика, она росла кругом и заменяла изгороди. Хозяева ею не интересовались, рви, сколько хочешь. Сложнее было с персиками, вишнями — их соседи или сами ели, или продавали. А как хотелось сорвать вишню или персик! Не с голоду, конечно, но донимал охотничий азарт. Голь на выдумку хитра. Нашлось простое решение: мы брали бамбуковую палку с крыши сарая, расщепляли ее на конце, а посредине ставили распорку на веревочке. Теперь достаточно было это устройство подвести к плоду так, чтобы он оказался внутри захвата. Оставалось только дернуть, и можно вынимать добычу. Попадались мы редко, как правило, с рук сходило. Бабка бранила для вида, но не скрывала, что радуется нашей выдумке и ловкости. В связи с разгулом бандитизма офицерам выдали личное оружие. Я с завистью наблюдал, как отец чистит наган с вращающимся барабаном. Иногда давал подержать его мне. Помню, курок был очень тугой. Ночью отец клал оружие под подушку, днем носил на поясном ремне. Однажды вспрыгнул он на подножку битком набитого трамвая и повис, держась за поручни. Вдруг чувствует: кто-то расстегивает кобуру и хочет вынуть наган, Легко представить, что было бы с моим отцом за утерю боевого оружия в военное время! Схватить вора за руку он не мог, оставалось только одно — немедленно прыгать с трамвая на полном ходу, рискуя угодить под колеса. «Стойте, стойте, Александр Михайлович!», — услышал он знакомый голос. «Вором» оказался молодой сослуживец отца: он, видите ли, решил «пошутить». Отец про себя дал зарок больше на трамвайной подножке не висеть. В эвакуации отец трудился в военном химическом институте, который разрабатывал новые отравляющие вещества и средства их доставки. Работали также над созданием новых взрывчатых веществ. Все испытания проводились в пустыне, на полигоне. Продукция должна быть технологичной, дешевой и требовалась срочно. Теперь об этом можно рассказать, но тогда работа была особо секретной. В сравнении с другими, институту, где работал отец, не повезло: руководили там солдафоны, не разбирающиеся ни в чем, но хотевшие выслужиться, получить награды и чины. Обстановка сложилась жуткая: «Давай, давай! На передовую захотели?!». И, бывало, отправляли. В институте процветали «наушничество», «подсидка». Отец, человек волевой, решил: на работе разговаривать только о деле, ни с кем посторонних тем не касаться — о политике, наших не удачах на фронте. Темы разговоров отец фиксировал в тетради, иногда за день не было ни одной записи. Он даже не говорил «Здравствуйте» и «До свидания», только кивал головой и жал руку. Для окружающих придумал версию: болят горло и связки, труд но говорить. Напоказ полоскал горло. В компании не пил, за исключением одной стопки, когда отказаться было невозможно — «за здоровье товарища Сталина». Свободней дышалось на полигоне, где под палящим солнцем пустыни доходило до 70 градусов. Начальство наезжало редко. Полигон находился в 50—60 километрах от института. Выезжали туда ночью или рано утром, когда не очень жарко. В одной из таких поездок чуть не случилась беда. С выездом припозднились, наступила жара. Отъехали километров 20 — кончился бензин. Вернее, прохудился бензобак, и бензин вытек. В кузове везли бочку с бензином, но в пути открыть ее было нечем. У шофера вообще не оказалось никаких инструментов, даже молотка. Решили продырявить бочку из нагана. Днем это было опасно, пришлось дожидаться ночи. Руками разгребли яму, зарыли бочку в песок. Ночь, к счастью, выдалась холодная. Уже под утро, когда бочка вроде бы охладилась, отец выстрелил в дно бочки. Пуля пробила дно, взрыва не последовало. Дырки в бочке и бензобаке кое-как замазали, залили бензин и утром были на полигоне. Никто ничего не узнал, так как приехали первыми, полигон был пуст. А если бы вернулись пешком, грозила отправка на передовую.

Испытания с отравляющими веществами велись вечером или ночью при температуре 20—25  градусов, что отвечало летней дневной температуре возможного театра боевых действий. Днем она  была обычно за сорок в тени... Но вот поступил  приказ: провести испытания при максимальных плюсовых температурах — днем, при страшной жаре.  Работали, как всегда, в полной защите: противогаз,  прорезиненное обмундирование. Пот лил градом. По  спине, казалось, бежали ручьи, как под душем. Пот  в противогазе доходил до губ, а в сапогах до щиколоток. Люди не выдерживали и на миг срывали противогаз, чтобы выплеснуть из него пот и глотнуть свежего воздуха. Так поступал и отец. До поры все было  нормально, но один раз под порывом ветра людей накрыло волной отравляющего газа. Им надо было немедля надеть противогазы, сделать резкий выдох. Но они бросились бежать из-под ядовитого облака. Во время этого броска им пришлось вдохнуть отравляющего вещества. Люди получили поражение легких средней тяжести и попали в госпиталь. Они выжили, но бронхи оказались пораженными на всю жизнь. Среди пострадавших от газа был хороший друг моего отца, человек богатырского сложения и железного здоровья, заядлый охотник. До войны, большей частью зимой, он садился в товарный поезд и ехал куда-нибудь в тайгу, охотился и возвращался таким же образом обратно, всегда с добычей. Это занимало у него почти весь отпуск. Для него такие поездки были детскими прогулками. Казалось, ему суждено жить вечно. Этот человек умер уже после войны от рака легких, превратившись в скелет, обтянутый кожей.

— А кто такие — друзья? — спросил я как-то отца. — Наверное, это те немногие люди, — сказал он, усмехнувшись, — с которыми мы дружили, играли и дрались в детстве; учились, спорили, рассуждали о жизни, делились сокровенным в юности; встречались и расставались, не находя иногда точек соприкосновения в зрелые годы; которых почти забыли в старости, порою все же вспоминая о них с презрением или любовью, не зная до конца их судеб... При испытании отравляющих веществ землю, вернее песок, защищали хлорвиниловыми плащами, которые после сжигали. Их, по подсчетам отца, за все время испытаний, было израсходовано около трехсот. Через много лет отец встретил бывшего главного бухгалтера института. Разговорились ... Под конец тот замялся: — Александр Михайлович, я всегда симпатизировал вам, но что заставило вас списать три тысячи плащей!? — Триста, — насторожился отец. — Вы что-то путаете. — Да нет, дорогой мой, именно три тысячи. Разве не вы сами заполняли акт?

— Нет, мне принесли уже готовый на подпись.. . Я хорошо помню — триста! — Вот оно что. Значит, лишний нуль кто-то приписал уже потом... «Да», — подумал отец,- «кто-то здорово погрел руки». Плащи в то время были страшным дефицитом. В годы войны погибли родители отца и муж его сестры Павел Иосифович Медведчук, профессор Ростовского Университета, заведующий кафедрой органической химии. Дед и бабушка по отцовской линии во время артиллерийского обстрела пряталась в подвале дома, где хранились бочки с бензином. Дом загорелся, и бочки взорвались. Бабушка получила сильные ожоги и вскоре скончалась в жутких мучениях. Отец вспомнил, как его мать рассказывала, что однажды в молодости цыганка предсказала ей именно такую страшную кончину. С Павлом, мужем сестры, отец был знаком с гимназических лет. Тот был человеком необычайной силы, его и прозвали: «медведь». Брал в руку две двухпудовые гири и несколько раз крестился ими. Учился вместе с отцом в университете. Человек талантливый, он стал профессором химии совсем молодым, об этом писала даже газета «Правда». В период оккупации Ростова немцами он не эвакуировался, а остался из-за родителей, которые были пожилого возраста и нуждались в уходе. Кстати, немецкий он знал в совершенстве, но не думал сотрудничать с оккупантами. Напротив, сразу же повздорил с каким-то солдатом, и тот ответил автоматной очередью — на глазах жены и сына Павла. В конце 1944 года отца отозвали в Москву, где он стал работать в Научно-исследовательском институте Главного военно-химического управления. Мы вернулись в свою родную Салтыковку. Вот все-таки как бывает, хоть и жилось там несладко, но мы как-то приросли к ней, она стала нам близкой и родной. А для меня она действительно была Родиной: я родился и рос именно там. Дом наш совсем покосился и осел. «Не дом, а сарай», — залилась слезами мать. «Небось, обвалится скоро», — деловито добавила бабушка. Наша квартира представляла собой жуткое зрелище: остались только железные кровати, старый стол и облезлый буфет. Пол был покрыт слоем грязи. Из одежды и белья не осталось ничего. Отец тут же кинулся к сундуку, где у него хранились книги, чертежи и другие материалы, которые он собирал для «докторской». Сундук был пуст... Отца чуть не хватил удар. Оказывается, в нашей квартире поселились какие-то бродяги, пьяницы. Соседи рассказали: приходят к тем их знакомые и просят: «Дай тетрадку для разжижки: дрова сырые, печку не растопить». «Сколько людей сгорело — что уж там книги, чертежи», — подумав, сказал отец. Он очень хотел вернуться в МИХМ на кафедру, но это не удавалось. В это же время ему поручили руководить аспирантом Н.Н. Егоровым, у которого был небольшой «задел». Тот оказался очень способным к науке и защитил «кандидатсую» в конце 1945 года в Военно-химической академии им. М.В. Фрунзе. В 1944 году я пошел в первый класс, началась и моя «ученая» жизнь. Война шла к концу, это ясно было всем. Как и раньше, до войны, мучил только один вопрос: «Когда?». И такой день настал. Кругом были радость и счастье. Я хорошо помню Салют Победы, мы с друзьями смотрели его с железнодорожного пешеходного моста Салтыковки. Правда, мы видели только мигающее разноцветное зарево над Москвой и бледные лучи прожекторов... Повеселел и отец: теперь он мог демобилизоваться и заняться научной работой. Он уже наметил тему и кое-что делал в военных Институтах, но там подготовить «докторскую», да еще в военное время, было сложно. Но цель была ясна: он займется распылением жидкости вращающимися дисками, опыт проектирования и испытания оборудования для распыления отравляющих веществ не прошел даром. Распыление жидкости широко применялось в промышленности при проведении многих массообменных и тепловых процессов: сжигании топлива, сушки, абсорбции, кристаллизации и др. Подкупала и сравнительная простота опытной установки. Уже тогда он понимал: сам процесс изучен мало, а конструкции распылительных устройств и подавно. Теперь же нужно все ставить на научные рельсы. В начале июня 1946 года он подал заявление с просьбой о демобилизации с подробным обоснованием. Начальство всячески затягивало ответ, не желая терять ценного работника. Посыпались обещания: «Квартиру дадим хоть завтра, отдел дадим, чин майора, зарплатой не обидим, ну, а когда окончите академию, (экзамены сдадите экстерном, для вас это несложно, да и мы поможем), так сразу — полковника, диссертацию у нас сделаете». Может, оно бы так и было. А самому думалось: «Спохватились! А где же вы раньше были, аль не знали, как живу?». Жена, конечно, «пилила»: «Шура, иди, не упускай такого случая, жизнь наша изменится, о семье подумай, о сыне. Надоела эта жизнь в сарае до крайности». Отец был в сомнении: в самом деле, замучилась она с бабкой — вода, помои, печка, дрова. Да и годы уже не те — прошла молодость. Но вскоре вопрос решился сам собой. Вызвали отца в главк для окончательного разговора. Пришлось ждать в коридоре. Неподалеку беседовали два подполковника. Вдруг явился генерал, известный как гневливый грубиян. Глянув на тех двух офицеров, рявкнул: «А ну, брысь отсюда!». Они тут же «испарились». «Нет», — подумал отец, •— «лучше в сарае жить, чем терпеть такие унижения». Все же отца уговорили работать по совместительству в качестве консультанта в Центральном научно-исследовательском военно-техническом институте Красной Армии (ЦНИВТИ КА). Он читал там лекции по теплопередаче и гидравлике. Кроме того, руководил аспирантом А.В. Юзовым, защитившимся в 1949 году в Военно-химической академии (ВХА) имени М.В. Фрунзе. После демобилизации отец вернулся в МИХМ на прежнее место заведующего кафедрой. Все пришлось начинать сначала: выбивать оборудование и помещение, составлять новый курс лекций, налаживать научно-исследовательскую работу. Кафедра была даже в худшем состоянии, чем во время его ухода на фронт. В то же время, многие за время его отсутствия стали уже докторами наук. «А, может, все-таки стоило пойти на военную службу?», — шевелилось в мыслях, — «Черт с ними, с унижениями — вытянулся, поддакнул, служба идет, зарплата тоже, и гори все голубым огнем... Да нет же, нет... Поступил я правильно, не могу я пресмыкаться. Будь, что будет, возврата нет. Нужно работать, работать, пока есть силы». «Сначала — строить установку, ставить эксперимент. Тема ясна, а пока писать обзор, думать над теорией. Создавать свою школу в науке. А успех... Он должен прийти. Тогда будут и квартира, и деньги...», — примерно так рассуждал отец. При этом думал он и о своей прожитой жизни, и о будущем: тот ли путь избрал, не напрасно ли бедствовала семья ради его науки, и как все будет, к чему он придет —снова извечный вопрос: «Когда?». Отец был очень занят, и он столь же мало занимался мной, как и его отец (мой дед) им самим, хотя и не спрашивал меня: «Миша, в каком ты классе?». Он был в курсе моих школьных дел, привил мне любовь к химии, научил писать элементарные реакции и правильно проставлять стехиометрические коэффициенты. Он приносил разные химические реактивы, и мы ставили с ним простейшие опыты: получали водород, хлор, углекислый газ, окислы азота. Учил меня бегать, преподал мне азы фотографии. Так что снимать я начал с 1947 года, у меня была камера «Фотокор», я получил ее в подарок от одного знакомого отца. Снимал на стеклянные пластинки, с интересом возился с проявителями, фиксажами, виражами. Потом отец купил мне широкопленочный «Любитель», а позже вполне профессиональный малоформатный «Зоркий» (скопированный с немецкой «Лейки»). Для отца начинались годы тяжелой работы и в педагогическом плане, и в науке. Но он был счастлив. После работы он приходил и тут же садился за книги или что-то писал, считал на логарифмической линейке. Выходных и праздников для него не существовало. На Пасху, это было в воскресенье, бабушка сделала ему замечание: — Шура, сегодня большой праздник, работать грех, Вы ведь в Бога-то, вроде, верите. — Верю, — спокойно ответил он. — Только не в самого Бога, а в Высший Разум. А насчет греха, то в Библии такого нет, это попы придумали. Работать никогда не грех, а вот пьянствовать и драться в такой, как вы говорите, большой праздник, грех, это уж точно: вы лучше соседей за стенкой просветите. (Там слышались пьяные голоса и звон разбитой посуды.) Работая, он ничего не видел и не слышал, весь уходил в себя. Один раз через час после обеда, мать позвала: «Шура, иди обедать». Отец встал, сел за стол, мать налила ему тарелку супу, и он спокойно стал есть. Все, с трудом сдерживая смех, наблюдали за ним, как он обедает второй раз подряд! Первым не выдержал и рассмеялся сам отец: — Улыбаетесь, думаете, что подшутили надо мной, а это я над вами подшутил: я ведь не забыл, что мы уже обедали. Но позже он сознался, что действительно забыл и не сразу сориентировался в ситуации. Так летели дни, насыщенные упорным тру-дом. Но иногда матери удавалось отвлечь его от занятий, и мы шли в кино. Вспоминается один случай, забыл только, когда это было: в после¬дние годы войны или уже после. Появилось много комедийных и приключенческих зарубежных фильмов с титрами. Начальный был такой: «Этот фильм взят в качестве трофея у фашисткой Гер-мании...». Картины были большей частью гол-ливудские: вестерны с драками и стрельбой, а также «исторические», и в каждой, конечно, была любовь, любовь до гроба. В этих фильмах, наивных по сюжету, было и много хорошего: главный герой, преодолевая все препятствия, боролся за свою любовь, за справедливость, поэтому картины нравились публике. «Трофеев» было много, и репертуар обновлялся, тогда как наши фильмы мы знали наизусть. Телевизоров, как понимаете, не было. Поэтому народ валил валом в кинотеатр. Как-то в воскресенье отправились в кино и мы: отец, мать и я. Отец занял длинную очередь за билетами, а мы с матерью ожидали в стороне, под большой липой. Вдруг рядом возник какой-то верзила и начал нагло приставать к матери. — Папа! Папа! — закричал я. — Сейчас, только билеты возьму, — еще не видя, в чем дело, отозвался тот. — Ну, ты щенок, катись отсюда вместе с папой! — Хулиган картавил, перемежая обычные слова грязной руганью, и уже замахивался на меня, но тут подошел отец: — В чем дело? — Мотай отсюда, «шпак»! — просипел верзила, — Пока не пописал тебя. — Отойдите, гражданин. И протрезвейте! — Что!? Да я... Верзила начал приближаться к отцу вплотную, поднося к его лицу руку, между жирных пальцев которого что-то сверкнуло. Это была раскрытая опасная бритва! Хотя страшное лезвие порхало перед самыми глазами, отец и бровью не повел. И вдруг изо всей силы ударил подонка обеими руками в грудь, да так, что тот отлетел на несколько шагов и шмякнулся оземь. — Ну, погоди, сука, я с тобой еще посчитаюсь, —- прохрипел он. — Шура, — дрожа от волнения, сказала мать, — вернемся домой. — Да ты что, Маруся! Я же офицер, нам ли бояться всякую мразь... Пошли смотреть картину! Настроение было у нас испорчено, но отец не подавал виду, мне же, может быть, по глупости, было не страшно, а интересно: что будет дальше? Перед концом сеанса к нам подошла билетерша, знакомая моей матери, что-то шепнула ей на ухо. Мать склонилась к отцу: — Шура, — сказала она, — уйдем сейчас: нам откроют заднюю дверь. — Нет, — сказал отец, —пускай этот тип уходит через заднюю дверь, а нам бояться нечего. Не волнуйся, Маруся, я с ними разберусь, недаром ведь на фронте был. С этими словами он незаметно для нее достал наган из кобуры и переложил в карман. Имея звание инженер-капитана, отец не расставался с личным оружием и по выходным, когда ходил в штатском. И не потому, что кого-то опасался, просто револьвер могли украсть на самом деле, а не в шутку. Когда мы вышли на улицу и сделали несколько шагов, путь нам преградила шеренга «мордоворотов» во главе с поверженным ранее верзилой. — Ну, что, - хихикнул он, — долг платежом красен. Иди сюда, красавец... Аль дрейфишь? И в руке он играл уже не бритвой, а финкой. — Прочь с дороги! Не доводите до греха... — отвечал отец. — Ну, испугал... Компания двинулась на нас. Что произошло потом, было почище любого кино. Отец выхватил из кармана наган, вскинул руку с оружием и нажал на спуск. Грянул оглуши¬тельный выстрел. У вожака слетела с головы кепчонка. Все остолбенели. Отец, не говоря ни слова, бросился вперед, размахивая наганом, и выстре¬лил еще, на сей раз явно в воздух. Шпану как вет¬ром сдуло! Путь был свободен, и мы пошли домой. Мать все время оглядывалась, а отец шутил: — Маруся, теперь они тебя должны бояться, а не ты их, ведь у тебя муж фронтовик. — Шура, неужто ты его застрелил бы?! — вол¬новалась мать. Вряд ли, — улыбнулся отец. — А надо бы, пусть знают, как на людей с финками лезть. Вскоре отец демобилизовался, наган пришлось сдать. Отец переживал, что придется отчитывать¬ся за два патрона, которые он выпалил, но о них не спросили... — Шура, — снова забеспокоилась мать. — А вдруг они нас подкараулят? — Ничего, они же не знают, что револьвера нет. А потом, я их и так раскидаю. Да, отец, был довольно силен: в день своего 50-летия он подтянулся пятьдесят раз. — Хочешь — до ста? — подзадоривал он мать, но она не позволила.

Глава V. Успех (1946—1970)

Экспериментальная установка, на которой отец изучал процесс распыления жидкостей, на первый взгляд казалась простой: электродвигатель, вращающийся диск, бак с жидкостью. Методика эксперимента и измерений тоже простые: лей на диск жидкость, контролируй ее расход, лови капли и замеряй их дисперсность. Все данные налицо: расход жидкости и ее физические свойства, число оборотов диска в минуту, распределение диаметров капель. И обработка экспериментальных данных тоже простая. Нужно только найти зависимость между дисперсностью капель и остальными факторами. Так все и делали. Дисперсность... Средний диаметр капель определить несложно: лови их на пластину, взвешивай, массу дели на число капель. Определяешь среднюю массу капли, отсюда и диаметр. Но это же очень грубо, и не дает представления о факеле в целом. Зато просто и быстро. В принципе все оно так и есть. На самом деле все гораздо сложнее, и на пути исследования то и дело возникали подводные камни. Есть электродвигатель до трех тысяч оборотов в минуту, а нужно гораздо больше: хотя бы пятнадцать. Значит, придется конструировать специальный привод. Как улавливать капли: на фильтровальную бумагу, на пластины, покрытые... Чем? Сажей? Маслом? Как замерять их диаметр? По отпечаткам? С помощью микроскопа? Да, без микроскопа не обойтись, точнее методов пока нет. Всех капель не уловить, это невозможно ни теоретически, ни практически. Значит придется улавливать их выборочно, в разных местах, и по этим данным судить о факеле в целом. Это можно сделать только методами математической статистики. Сколько брать проб из факела распыляемой жидкости и на каком расстоянии от диска? Факел ведь не однороден ни по величине капель, ни по плотности потока жидкости. Как исчерпывающе охарактеризовать факел распыленной жидкости? Только через функции распределения, а это уже теория вероятностей. С какими жидкостями работать и где их достать? И, «самое простое:»: чем измерить вязкость, поверхностное натяжение, плотность исследуемых жидкостей? Ведь, кроме ареометра, под рукой ничего не было. Брать из таблиц? Как обрабатывать экспериментальные данные? Эмпирически? Нет, это не для «докторской». Значит, нужно составить и решить дифференциальное уравнение движения жидкости. Вот десятая часть тех вопросов, на которые должен был ответить отец. Каждый день приносил больше вопросов, чем ответов на предыдущие вопросы. А ведь, кроме диссертации, приходится делать и многое другое, а, вернее, самое главное: обучать студентов, руководить дипломниками, практикой, писать методические пособия, отчеты, создавать лабораторию. Нужно вести и общественную работу, наконец, учиться самому и сдавать экзамены. Где? В Институте марксизма-ленинизма. Какие экзамены, какие предметы? «История партии», «Исторический материализм», «Марксистская философия», «Внешняя и внутренняя политика». (Кстати, в партию отец так и не вступил, хотя «предлагали» неоднократно). А тут еще застарелые жилищные проблемы... — Воистину, — говорил отец, — Doctrina est fructus duicis radicis amarae — «Наука сладкий плод горького корня». С гимназических лет он любил латынь. Работать приходилось, экономя буквально минуты. Даже в электричке, едучи в Москву, отец

работал, если удавалось «притулиться» на краешке скамьи. — Утренние часы, — говорил он мне, — самые плодотворные: голова свежая, и потому их нужно использовать максимально. Постепенно диссертационные вопросы решались и тут же находили отражение в научных статьях: «Оценка дисперсности жидкости», «Исследование конструкций вращающихся распылителей», «Дробление жидкости вращающимися распылителями». Изучение распыления натолкнуло отца на мысль: не применить ли распылительный диск для смешивания порошковых материалов. Идея оказалась плодотворной, и отец получает авторское свидетельство на устройство для смешивания мелких сыпучих тел. Была изготовлена лабораторная модель, и он вместе с сотрудниками проводит на ней исследования, которые нашли отражение в научном докладе. Позже он начнет углубленно изучать смешение сыпучих тел. Написание диссертации и экспериментирование шли параллельно. Самая утомительная вещь — это определять диаметр капель и считать их под микроскопом. А для характеристики факела в каждом опыте их требуется от полутора до четырех тысяч! Глаза уставали страшно, но дело двигалось. Кажущаяся невозможность уходила в прошлое. Режим был простой: каждый день минимум один опыт, а есть время :— два-три. Предлагали помощь сотрудники, но он хотел все делать сам. — Хорошую работу чужими руками не сделаешь. Это слова П.Л. Капицы, —говорил отец. Он усиленно работал и в отпуске, для него это было самое плодотворное время: ничто не мешает, и можно сосредоточиться. В 1951 году Указом Президиума Верховного Совета СССР многие сотрудники МИХМа, в их числе и мой отец, были награждены орденами. Он получил «Знак Почета». Награждение состоялось в Кремле. Отец мог получить и орден Ленина, но запоздали документы, подтверждающие стаж. В конце 1952 года отец завершает экспериментальную часть и приступает к написанию работы «набело». В феврале 1954 года ему дают трехмесячный творческий отпуск для окончательного оформления диссертации. Из этого отпуска он использовал только два месяца: приходилось бывать в институте по неотложным делам. Всю диссертацию (380 страниц) образцово напечатала отцу моя мать, а он выполнил также 97 рисунков. Тема звучала так: «Теория и расчет вращающихся распылителей». В июле этого же года он делает по своей диссертационной работе доклад на кафедре процессов и аппаратов. Вел заседание доктор технических наук, профессор А.Н. Плановский, рецензентом же выступал доцент Я.М. Брайнес. Присутствовали человек тридцать, среди них: профессор К.А. Поляков, доценты Ф.И. Нуждов, Н.И. Адамантов, И.И. Юкельсон, А.Н. Левин; аспиранты: Ю.И. Макаров, Г.П. Со-ломаха, О.С. Чехов (будущие доктора наук, профессоры), Ю.А. Головачевский (будущий кандидат наук). Вопросов задавали много. Диссертацию рекомендовали к защите на Ученом совете. Вот выдержки из «Заключения» автореферата докторской диссертации отца: «... Исследованы теоретически и экспериментально вращающиеся распылители разнообразных конструкций в широких границах условий их работы. ... Дан полный расчет основных показателей для этих распылителей: дисперсности распыла, производительности, расхода энергии. ... Выявлено влияние конструктивных элементов распылителей на эти показатели. Даны формулы для расчета основных размеров распылителей. ... Разработан метод оценки дисперсности по опытным данным, а также метод обобщения экспериментальных распределений, которые могут быть использованы при изучении распылителей других типов». Наконец, в начале марта 1955 года диссертационная работа была представлена Ученому совету МИХМа. Официальными оппонентами были: заслуженный деятель науки и техники РСФСР, профессор СИ. Щепкин (МИХМ), доктор техни¬ческих наук, профессор П.А. Семенов (ВХИ им. Фрунзе), доктор технических наук, профессор М.К. Баранаев (ЦНИВТИ КА). Михаила Константиновича Баранаева, генерал-майора, я немного знал: он заведовал отделом. Мне запомнилось его доброе лицо и приветливый взгляд. Я возил ему диссертацию отца на отзыв. Жил он в военном городке где-то в Сокольниках. Помню, как долго я ехал на трамвае по полутемной улице. Рядом с трамвайной остановкой увидел проходную. Часовые с автоматами заградили мне дорогу. — К профессору Баранаеву, — промямлил я. — К генерал-майору Баранаеву? — переспросил один. — Следуйте за мной! Так я познакомился с генерал-майором. Отец рассказывал, что в вопросах распыления тот был «богом», именно ему он обязан в выборе темы.

Все оппоненты дали положительные отзывы. Такие же отзывы прислали и из других институтов. Защита длилась около трех часов. Отцу задали шесть существенных вопросов, выступили тоже шестеро. Вот сокращенное изложение некоторых выступлений. Профессор К.А. Поляков (МИХМ): «... Могу указать на десятки аппаратов и химической, и пищевой промышленности, где имеются те или иные распылители, и нужно констатировать: почти нет данных для их расчета. В работе Александра Михайловича мы имеем сочетание необходимых теоретических и экспериментальных данных. Материал настолько увязан и ясно изложен, что дает полное представление о дисперсности распыла. Теперь мы можем определить производительность аппарата, расход энергии и, что особенно важно, дать формулы расчета конструктивных размеров аппаратов». Профессор П.А Безсонов (МИХМ, зав. кафедрой высшей математики): «...Чрезвычайно интересна теоретическая часть, и даже странно, что громадный экспериментальный материал нисколько ее не затеняет. Александр Михайлович опирается на несколько разделов математики, чрезвычайно далеких друг от друга. Крайне важно основное дифференциальное уравнение, решенное приближенным методом, что довольно трудно, и немногие этим владеют. Наконец, теория вероятностей и статистика... И здесь Александр Михайлович добился многого, творчески подошел к теории. Так, он удачно объединил целый ряд кривых распределения в одной кривой... Работа характеризуется тонкими разнообразными методами, как экспериментальными, так и теоретическими. Это эталон диссертационной работы, она читается легко. Чувствуется громадное уважение автора к читателю, редко приходится видеть подобную содержательную и в то же время читаемую диссертацию». (Безсонов читал нам лекции по высшей математике, когда я был на первом курсе. Они тоже отличались ясностью изложения. Пожалуй, немногие могли с ним в этом сравниться, разве что профессоры Василий Иванович Семишин. читавший нам химию, Александр Николаевич Плановский — процессы и аппараты, доцент Михаил Владимирович Рубинин — сопромат. Безсонов упорно заставлял нас говорить правильно по-русски: «интЕг-рал», вместо «интЭграл», но нам почему-то было смешно. Позже в МИХМе была выставка его акварелей, поразившая всех. Казалось, математик и художник — понятия несовместимые. — Ничуть не бывало, — внушал мне отец. — Любой математик в душе художник, а такой прекрасный математик, как он, художник не в душе, а на самом деле). Доцент А.Н. Левин (МИХМ, заведующий кафедрой оборудования заводов пластических масс и резины): «Процессы взаимодействия жидкости и газов типичны для химической промышленности. Интенсивность этих процессов, производительность аппаратов, связанных с этими процессами, зависят от поверхности контакта фаз. Распыл жидкости — эффективный метод увеличения поверхности контакта фаз, а это улучшает массо- и теплообмен. Александр Михайлович сумел установить закономерность, которая определяет процесс дробления жидкости вращающимися распылителями. За эту работу он вполне достоин присвоения ученой степени доктора наук, но мы знаем также и его великолепные груды по сушке и другим процессам». (Позже отец часто вспоминал об А.Н. Левине, как о своем деловом друге на протяжении 25 лет. Умер тот в июле 1965 года от воспаления легких после операции. Отец очень любил этого ученого, обладавшего к тому же чувством юмора. Рассказывал, как однажды в институтской столовой он вдруг стал угощать соседей по столу «особым сыром», а в другой раз выступил в роли... зубного врача! Вот эти рассказы. Приходит Абрам Наумович в столовую, достает из кармана пакет и выкладывает содержимое на тарелку. То были аккуратно нарезанные ломтики сыра, издающие к тому же приятный аромат. Пригласил соседей по столу угощаться. Все взяли по ломтику и начали жевать... Да куда там! Ломтики, такие аппетитные на вид, оказались пластмассовыми! Смеху-то было... — Сейчас на Западе в моде такой розыгрыш, — пояснил шутник. Весть о чудо сыре мгновенно облетела институт, все приходили поглядеть на диковинку. Там же, в столовой был случай: у одного молодого сотрудника с хорошими зубами вдруг кусок зуба отломился, не ожидал, видите ли, едок, что ему попадется кость в... молочном супе!. Бывало и такое. — Ничего, — утешил Абрам Наумович, — сейчас починим. Идемте со мной. Захватив обломок зуба, пришли в лабораторию. Абрам Наумович намазал «пациенту» уцелевший остаток зуба, а заодно и обломок, какой-то вязкой смолой.