М.А. Ластовцев. Воспоминания о профессоре МИХМа Александре Михайловиче Ластовцеве

Версия 23:11, 20 мая 2015

CURRICULUM VITAE (лат. «:Жизненный путь»)

Предисловие

Воспоминания об отце задуманы мною давно, еще, когда он был жив. Думаю, они представят интерес для его соратников по науке, которых уже, к сожалению, почти не осталось, для его учеников и молодого поколения студентов. Я старался, прежде всего, воспроизвести атмосферу научной жизни и жизни вообще в «то» время, которое ушло безвозвратно, вспомнить знакомых и друзей отца. Эти воспоминания не совсем лично мои. Его молодые годы, учеба в гимназии и в институте, начало работы инженером, первые научные успехи, военные годы — все это описано по рассказам моего отца, по многочисленным дневникам, которые он вел с 1926 года, а также по его материалам к «Curriculum vitae» — так называются автобиографии и мемуары на классической латыни, которую с гимназических лет он помнил и очень любил за лаконизм и точность мысли. Возможно, он так бы и назвал собственные мемуары, которые на склоне лет мечтал написать и опубликовать с подзаголовком «Записки химика». Случаев из своей жизни отец рассказывал мне очень много, и ценность этих рассказов понимали мы оба. Он даже советовался со мной, надо ли включить тот или иной эпизод. Его, прекрасного рассказчика, я готов был слушать бесконечно. Любопытно, что на некоторые мои вопросы, он, оказывается, ответил... письменно, с указанием даты и повода к разговору (!). Но я об этом узнал, к сожалению, только разбирая его архив, где были и записные книжки... Смерть помешала отцу осуществить его замысел. Многое рассказывали мне об отце моя мать, Мария Петровна Ластовцева (Перфилова) и бабушка по матери. Сам я помню отца с 1941 года, когда он уходил на фронт, и помню его довольно отчетливо — мне было уже четыре года. Я помню даже его мать, другую бабушку, погибшую во время войны — за год до нее она приезжала к нам в Подмосковье. А вот годы эвакуации и послевоенная жизнь отца прошли у меня на глазах. Когда же я поступил в МИХМ, а позже стал кандидатом технических наук, то был уже как бы его «собратом» в науке, свидетелем главных событий в институте, благодарным слушателем планов отца, его суждений, сокровенных дум и желаний. Воспоминания всегда субъективны, но все же я пытался, как мог, не грешить против правды. В последние годы отец часто говорил, что слишком стар и болен, чтобы говорить неправду, поэтому ему уже некого и нечего бояться. Эти его слова, не лицемеря, я могу с полным основанием теперь отнести и к себе. Выражаю благодарность моей жене Галине Николаевне Ластовцевой за неоценимую помощь в работе и Надежде Николаевне Гольтяковой за техническое содействие.

Глава I. Детство отца и гимназия (1901—1919)

Никогда не думал, что мне придется описывать начало прошлого века, когда меня еще и на свете-то не было, описывать жизнь отца, показать его друзей и врагов, соратников по науке. В конце своего жизненного пути он мечтал сделать это сам, но не успел и завещал мне. И я исполнил это, как мог... Александр Михайлович Ластовцев родился 12 (25) августа 1901 года в городе Ростове-на-Дону в семье служащего.

Михаил Игнатьевич Ластовцев с сыном

Его отец, Михаил Игнатьевич Ластовцев, 1868 года рождения, многие годы трудился бухгалтером французской фирмы «Гулье—Бланшар». Позже мой отец вспоминал о нем так: — Будучи по горло занят на работе, твой дед уделял мне сравнительно мало времени. Когда я учился в гимназии, доходило до того, что он иногда спрашивал меня: «Шура, ты в котором классе?» (!) Но он был светлой личностью во всех отношениях: образцовый семьянин, он не пил, не курил, был чрезвычайно трудолюбив, имел мягкий, покладистый характер. Я его очень любил. Он исподволь, своим примером научил меня целеустремленности и усидчивости, привил любовь к труду, к знаниям. Выработал у себя каллиграфический почерк и даже красиво переписал мне... пояснительную записку к дипломной работе, когда я заканчивал институт (!). Эта копия моей работы была мне очень дорога, но в годы войны она пропала. Ежедневно заставлял меня писать буквы алфавита, когда я учился еще в приготовительном классе гимназии. Ему я обязан тем, что тоже пишу теперь каллиграфически, а не каракулями, как многие. Не имея высшего образования, он, однако, прекрасно владел французским и немецким языками, вел на них всю коммерческую и техническую переписку фирмы, знал итальянскую (двойную) бухгалтерию. Начальником моего отца был управляющий ростовским отделением фирмы Август Адамович Бендер, прапорщик в отставке, мой крестный отец. Потом кому ни расскажу, все смеются: «Бендер?.. Остап?!» Нет, это был не проходимец, а человек совсем другого склада: исключительной порядочности и большого ума. Он часто бывал в нашем доме и любил меня как сына. Интересовался моими успехами в гимназии, играл со мною. Мать, твоя бабушка Мария Васильевна Ластовцева (девичья фамилия Бойченко), 1880 года рождения, отдавала все силы дому и детям. Она была женщина образованная, владела французским, неплохо играла на фортепьяно. Именно она привила сыну, то есть мне, твоему отцу, любовь к музыке и выучила меня французскому — владею им свободно. Только потом говорить было особенно не с кем. Такой случай, правда, представился, мне только в 41-ом, на фронте. Там я познакомился с другим военным, тоже знавшим французский. Мы отводили душу, болтая на этом языке, пока все чуть не закончилось трагически. В период «активной обороны», как тогда называли обстановку на фронте, мы сидели с моим приятелем в отдельном окопчике, беседуя, как истые парижане. Как вдруг окопчик наш стало накрывать плотным пулеметным огнем с наших же позиций. Оказывается, наши разговоры приняли за... немецкую речь (!). По счастью, все обошлось. Только вот с другом по-болтать больше не пришлось: через пару дней его убило... Ты спрашиваешь про фортепьяно? На нем мне удалось сыграть лишь спустя много лет — лишь в 1960 году. Расскажу тебе и про твоего прадеда, деда моего, что знаю. Дед, Игнатий Леонтьевич Ластовцев, окончил среднетехническое училище в Харькове и работал механиком на землечерпалках в устье Дона. Лет шестидесяти он дослужился до главно¬го механика пароходства «Донские гирлы». (Не подумайте, что это крутые современные девицы — от англ. girls! Нет, так назывались на южно-рус¬ском диалекте рукава Дона в его устье). Я хорошо помню твоего прадеда. Настоящий богатырь, он любил играть со мной, своим внуком. Трудился всю жизнь, так и скончался на работе в 1912 году. Он и его жена, твоя прабабушка, Пелагея Васильевна, исповедовали «старую веру». У них было шестеро детей. Младший сын Андрей во время Русско-япон¬ской войны в сражении под Ляояном потерял ногу и ходил на «деревяшке». За храбрость его награ¬дили «Георгиевскими крестами» двух степеней, умер он в 1910 году от воспаления легких. Еще были четыре дочери: Домна, Елена, Александра и Евдокия. Последние две считались первыми кра¬савицами Ростова... Так рассказывал мне о своих (и моих!) пред¬ках отец. Была у него и сестра Анна, моложе его на семь лет, которую он очень любил. Но судьба их разлучила: он уехал из города, а она оставалась в Ростове до конца жизни. Несмотря на разницу в возрасте и тяжелую болезнь отца в последние годы, ему пришлось пережить ее кончину. Раза два она навещала нас в Подмосковье. Жилось ей не¬сладко, но у меня сложилось впечатление, что она и сама во многом виновата в своих несчастьях... В те времена Ростов-на-Дону был уездным, провинциальным городом, но нельзя сказать, чтобы захолустным. Были там и водопровод, и театр, и кино, и университет, несколько гимназий, реальное училище. Вечером в городском саду играл духовой оркестр. Имелись и промыш-ленные предприятия: чугуноплавильный завод, бумажная и табачная фабрики. В речной порт приходили пассажирские корабли и уходили дальше — в Азовское море, грузились и разгру-жались баржи. Город утопал в зелени. Отец вспоминал, как проводили электричество, как впер-вые зажглись фонари и осветили центральную часть города, как радовались люди и сообщали друг другу: «Вот он век двадцатый-то, видно, светлым будет». Поначалу новый век, действи-тельно, обещал быть светлым, все находилось на подъеме: наука, искусство, небывалыми тем-пами развивалась промышленность, механизи¬ровался ручной труд в сельском хозяйстве. Когда отцу исполнилось девять лет, он посту¬пил в приготовительный класс мужской гимназии, а было это в 1910 году. Именно поступил: чтобы сдать туда экзамен пришлось готовиться почти два года (!). Нужно было уже уметь читать, писать, считать, знать таблицу умножения, азы истории, географии, Закона Божьего. Конкурс был около четырех человек на место (!). И как раз в этот год в середине января можно было наблюдать невооруженным глазом комету Галлея. — Как только стемнеет, — повествовал отец с восхищением, — все, от мала до велика, выходили смотреть на комету. Каждый день ее хвост вырастал, и скоро он занял почти все небо. Так продолжалось несколько месяцев. Газеты были полны фотографий, рисунков, описаний кометы. Все разговоры велись только о комете: начинались с «нее», «ею» же и заканчивались. На Земле эту комету может увидеть каждый, но только один раз в жизни! Я-то ее больше не увижу, а вот ты увидишь. Должен увидеть! И, в самом деле, я увидел ее! Случилось это в 1986 году, поскольку период обращения этой кометы вокруг Солнца около 76 лет. Немногим в жизни удавалось увидеть ее дважды, среди таких людей был и наш великий писатель Лев Толстой. Любуясь кометой невооруженным глазом и наблюдая ее в телескоп, я вспоминал отца и думал: «Вместе со мной ее видел и мой сын, так пусть теперь увидит мой внук — в 2062 году! Пусть увидит и вспомнит о нас...». В 1911 году отец поступил в первый класс гимназии и тоже по экзамену, конкурс был почти такой же высокий, как и годом раньше. По словам отца, именно в возрасте 9—10 лет происходил отбор лучших: наиболее способных, стремящихся к знаниям, трудолюбивых и усидчивых. Лентяям и неучам доступ в гимназию был заказан. Далее, при восьмилетнем обучении экзамены были в 4, 5 и 6 классах. Выпускных экзаменов как таковых не было, итоговые оценки выставлялись по годовой успеваемости. В первый класс поступили около 100 человек (50 в основной и столько же в параллельный). К 6 классу осталось только 18, а окончило восьмой 12. Основной отсев был в 1 и 2 классах. Выгоняли нещадно: и за незнание, и за плохое поведение. Чтобы кто-то не выучил урока — такого просто быть не могло! Шушуканье на уроках, посторонние разговоры, неуместные реплики, возня и беготня на переменах пресекались немедля. Учитель или воспитатель сразу записывали фамилию провинившегося в журнал и оповещали его с шикарной вежливостью: «Впредь до первого замечания, а завтра господин директор ждет Ваших Высокочтимых родителей». За курение, или, не дай бог, распитие чего-нибудь «этакого», выгоняли сразу. Уже в наше время, когда я учился в 10 классе, отец пришел к нам в школу, чтобы прочесть лекцию о правилах приема в вузы. Было много самых разных вопросов: о специальностях, изучаемых науках, даже о будущей зарплате. Лекция затянулась часа на два. В советской школе отец был впервые в жизни. Он поделился со мною своими впечатлениями: — Интересно, какие знания у твоих сверстников? В нашей гимназии только за одно поведение, коему я был свидетель в твоей школе, выгнали бы процентов девяносто учеников, если не больше. Теперь понимаю, откуда в наших вузах такая разболтанность: суета, крики, возня. Это плоды школьного воспитания, не способствующие серьезному учению. Все гимназисты носили униформу, но в каждой гимназии она чуть отличалась. После 8—9 часов вечера появляться на улице без родителей было запрещено, а форму можно было снимать только в выходные и праздничные дни, а также во время летних каникул. Так что гимназист был всегда на виду, и вопрос о влиянии улицы отпадал сам собой, по крайней мере, в гимназической среде. Любой взрослый, завидев гимназиста позже «комендантского часа», знал, откуда тот, и мог собщить директору гимназии. И тогда — жди взбучки или исключения. Помимо родного, в гимназии изучали еще четыре (!) языка: французский, немецкий, латынь и греческий. Так что на игры и развлечения времени оставалось мало: нужно было ведь учить и другие предметы. — Вот тогда-то мне и пришлось развить свою память, — убеждал меня отец. — И я ее развил до совершенства, научился бегло читать, привык дорожить каждой минутой. Как это мне потом пригодилось! Все же, несмотря на большую учебную нагрузку, дети находили время для игр, для занятий спортом. Отец занимался в секции легкой атлетики, предпочитая бег. С тех пор он очень любил бегать сам и наблюдать соревнования по бегу, особенно на длинные дистанции. Кроме того, он упражнялся с гирями, тогда это было модно. Этим увлекались после гастролей передвижных цирков шапито, где выступали знаменитые силачи: «Непобедимый» (Иван Поддубный) и «Русский лев» (Георг Гаккеншмидт). Когда я подрос, отец поделился спортивным опытом со мной: — Силу-то я набрал (тогда еще не говорили «накачал» — прим. авт.), да «загнал» рост (он был чуть ниже среднего роста — прим. авт.), зато уж мог за себя постоять. Чтобы не «загнать» рост/нужно было подтягиваться на перекладине или поднимать гири лежа, а не «против роста», Тогда не было бы чрезмерной нагрузки на позвоночник. Жаль, узнал это, когда уже было поздно. Как ни странно, в те времена мальчишки в футбол не играли, он был не в моде, так же, как и коньки, и лыжи, и даже плавание: отец вырос на Дону, а вот плавать по-настоящему так и не научился, потом не раз жалел об этом. Играли, конечно же, в войну, в казаки-разбойники (Ростов входил в состав автономной Области войска Донского), фехтовали на палках, стреляли из самодельных луков спелыми помидорами: попал — сразу отметина. Играли в салочки, бросали в цель теннисные мячи. В летние каникулы обычно отдыхали от учебы. Внимательное чтение отец не считал за нагрузку и, отдавая ему почти все свободное время, прочел очень много: у моего деда, его отца, была большая библиотека. Позже рассказывал, что иногда прочитывал по четыре, а то и пять книг за день, страниц по 300 каждая (!), и успевал еще поиграть со сверстниками-гимназистами. Ему никто не верил, но я-то знаю — сам видел, как он читает: на страницу у него уходило 8—10 секунд вместе с ее переворачиванием! Вот и считайте сами. При этом суть прочитанного запоминал на всю жизнь, некоторые места —verbatim (лат. дословно). Читал он и на французском, и на греческом, и на латыни, конечно, помедленней, чем на русском. Немецкий же игнорировал, будто и впрямь что-то предчувствовал... Такое интенсивное чтение, конечно, очень развивало интеллект, расширяло кругозор, но через несколько лет сказалось отрицательно: у отца ухудшилось зрение, а годам к сорока он носил уже очки со стеклами минус шесть—семь диоптрий. 26 октября (8 ноября) 1917 года в Ростове-на-Дону была установлена Советская власть, но уже через месяц город заняли белые. Не проходит и двух месяцев, как вновь его захватывает Красная Армия. Еще через месяц пришли немцы, потом Ростов опять во власти белых и снова неоднократно переходит в руки то белых, то красных. За это время отец насмотрелся разных ужасов: одни русские люди истязали, вешали, расстреливали других, таких же. Трупы висели недолго — до прихода другой власти, которая первым делом снимала «своих» и вешала «чужих». И так повторялось по несколько раз. Кругом царили произвол, грабежи и убийства. Позже в одном советском фильме о гражданской войне было показано, как обыватели, имея по флагу каждой из воюющих сторон, когда по их окнам начиналась стрельба, выставляли наугад один из флагов, но, если в результате обстрел дома усиливался, спешили поменять флаг на другой. Эпизод был скопирован с ростовских военных реалий. Так что отец с юности был морально подготовлен к будущей войне, еще более жестокой и страшной. Иногда по всем законам сценического искусства происходило столкновение трагического с комическим. Так, в центре Ростова стоял памятник царю Александру III Миротворцу. Когда в очередной раз пришли красные, они решили расстрелять его из пушки, но им вскоре пришлось отказаться от этой глупой затеи: царь, и при жизни обладавший богатырской силой, не поддавался и теперь. Озлобленное начальство приказало: «Обить фанерой. Докончим после победы мировой революции» (!) На самом деле слов было больше, но я не решаюсь их здесь повторить... Сказано — сделано. Но на следующее утро на самом верху фанерной обшивки памятника появилась крупная надпись углем на английском языке: «I am happy my eyes are closed of these rascals». А ниже еще что-то мелким шрифтом. Пришлось лезть на самую верхотуру, чтобы узнать, что там. Оказалось — русский перевод: «Хорошо, что закрыли, чтобы мне не видеть эту сволочь!». Пришлось лезть еще раз с ведерком краски, чтобы замазать надписи, но на следующий день они появились снова. Опять замазали — вновь появились! Тогда выставили круглосуточную охрану — она смотрелась как своего рода почетный караул возле царя, скрытого под фанерой! Эту историю мне рассказала бабушка. Окончательно Советская власть установилась в Ростове только в январе 1920 года. За всеми этими событиями годы мелькали как дни, ученье отца шло к концу. В феврале 1919 года он закончил гимназию. Передо мной его аттестат. Дан сей такому-то и такому-то, сыну мещанина (вместо «е», сами понимаете, «ижица»), православного вероисповедания... Поступилъ [тогда-то], окончилъ полный восьмиклассный курсъ при отличномъ поведении, причёмъ обнаружилъ нижеследующiя познания (далее перечисление идет в столбик: предмет и оценка сначала прописью, затем цифрой в скобках): Въ Законе (тут конечно «ять» на конце) Божiемъ — отличныя (5), русском языке и словесности — хорошiя (4), философской пропедевтике (греч. «пропедевтика» — введение в какую-либо науку) — (5), латинском языке — (3), математике — (4), физике — (4), математической географии (возможно, имеется в виду геометрия — Ред.) — (4), истории — (5), географии — (5), немецком языке — (4), французском языке — (3), законоведении — (5). В моем выпускном аттестате троек не было, да и пятерок было куда больше, больше было и предметов. Тогда-то отец и показал мне свой, и у нас с ним состоялся примечательный разговор. — Ты, Миша, пойми: те мои знания, возможно, были уже ваших, зато прочнее, да и требования к нам, гимназистам были гораздо жестче. Вас ведь тянули буквально за уши, лишь бы вы окончили школу: среднее-то образование у нас теперь обязательное. А наши учителя стремились выпустить нас знающими. У тебя средний балл 4,8 против моего — 4,25. Но «по качеству» мой выше. У вас можно «исправить» двойку пятеркой, и в итоге —пятерка. А у нас один плохой ответ мог решить отметку за год. Я очень хорошо знал и латынь, и греческий, и французский, да и физику с математикой. По греческому у меня ведь точно была бы пятерка (его потом исключили из программы), и средний балл был бы 4,3. И вообще, Миша, в институте постарайся с самого начала произвести хорошее впечатление на преподавателей. Вот священник, что вел у нас Закон Божий, вызвал меня на первом же уроке и остался моим ответом очень доволен. На следующий день вызвал меня опять, и потом снова, всего раз пять подряд, но я всегда был хорошо подготовлен. Больше он меня не вызывал никогда. Но это было общее правило: быть готовым всегда, независимо вызовут тебя или нет. В нас воспитали ответственность: для того и ученье, чтобы учиться. Кстати, знаешь, я на латыни даже стихи пописывал, только, наверное, зря показал их учителю. Тот меня, правда, похвалил, но, по-моему, я задел его самолюбие. Также было и с французским, когда я хвастал перед одноклассниками своим «парижским» произношением. Может, эта моя похвальба дошла до обидчивого «француза». Так что с оценками мне немного не повезло. Я мог бы иметь такой же средний балл, как у тебя. Зато я получил хорошие знания, научился быстро читать, развил память, научился работать самостоятельно и целеустремленно. Можешь ли и ты сказать о себе то же? — Сам-то я независтлив: всегда радуюсь, если мои ученики знают что-то лучше меня, — продолжал отец. — Да и насчет моих учителей латыни и французского это всего лишь мои домыслы. Большей частью я любил, уважал и до сих пор помню своих учителей. Русский язык и словесность вел директор гимназии Лонткевич, статский советник, образованный и либерально мыслящий человек. Помню учителя рисования Андрея Семеновича Чиненова, настоящего художника, близкого к передвижникам. Он преподавал также в художественной школе, где училась моя сестра. Кстати, вместе с ней учился и будущий народный художник СССР Евгений Петрович Вучетич, я его знал, хотя и мало. Учитель географии Федор Иванович Прохоренко объездил весь мир, он много рассказывал нам о разных странах. Да и других помню... — Знаешь, папа, мы тоже получили неплохие знания, они даже шире твоих, ты же сам сказал. И к урокам тоже почти всегда учили и были готовы. А показывать что-либо свое учителям нам бы и в голову не пришло. Но кое-кого из них тоже помнить будем. — А, может, вам и показывать было нечего? И тут отец начал меня «гонять» по истории и географии. В этих предметах я, действительно, оказался профаном. Но в математике и физике наверстал упущенное и не посрамил нашу систему образования. Я понимал, что, рассказывая о своем гимназическом прошлом, он стремится вразумить меня, подготовить к предстоящей самостоятельной жизни. Уже теперь, спустя много лет, я думаю: «А многие ли вспоминают своих первых учителей, хотя бы только в лицо, по фамилии?» Тот наш спор с отцом был очень важным. Сейчас только и разговоров, что о совершенствовании обучения. А вопросы все те же: как, чему и сколько времени учить. Для правильной постановки образования надо мыслить на 15—20 лет вперед... И вот в отцовской гимназии устроен выпускной бал. Только здесь и сошлись впервые все вместе выпускники гимназий, нескольких мужских и одной женской — в присутствии директоров, учителей и высокого начальства во главе с генерал-губернатором. Поскольку женская гимназия была единственной, девушки были нарасхват. Отец хорошо танцевал все бальные танцы, включая мазурку. На этом балу и свела его судьба с будущей невестой. Гимназию она, правда, еще не закончила, ее провела на бал подруга. Бал длился всю ночь, до самой зари, а после выпускники разбрелись по Ростову. Большая часть отправилась на Дон смотреть на восход солнца. Туда же пошел и отец с моей будущей матерью. Это действительно был восход, начало восхождения в жизнь. Что принесет она? Кому-то радость и успех, любовь и счастье, а кому-то горе и смерть... Проблема по окончания гимназии: куда идти дальше? Советов и собственных мыслей было много. Ну, в самом деле, куда идти выпускнику гимназии с хорошей памятью, знающему языки? Конечно же, в гуманитарную сферу, такую, чтоб быть на виду, пользоваться успехом, чтоб о тебе в газетах писали, чтобы платили много. — Пойдешь на юридический, — решил его отец. — Может, станешь как Плевако или Кони. Но зачастую только жизнь может определить истинное призвание человека и то нередко лишь в конце его пути, и то не всегда...

Глава II. Его лучшие годы (1919—1932)

Осенью 1919 года отец поступил в имевшийся в Ростове Донской университет, на юридический факультет. На этом факультете ему не понравилось, и он стал посещать лекции, читаемые на математическом отделении естественного факультета. Все же он перешел на второй курс юридического факультета, сдал экзамены по политической экономии, общей теории права, истории русского и римского права, социологии. Вот где пригодились ему и хорошая память, и быстрое чтение. Лекционные курсы были описательного характера. Отец говорил, что экзамены по этим предметам сдавал шутя. Чтобы сводить концы с концами, он поступил кассиром-инкассатором на склад технических принадлежностей. Как вспоминал он позже, платили мало, хватало только на завтраки, да и работы было немного. После закрытия склада работал младшим техником в Донсовнархозе. В начале 1920 года отец поступает на работу культурником в военно-полевой госпиталь. Его обязанности состояли в обучении военнослужащих грамоте, проведении политинформаций, выпуске стенных газет, написании лозунгов. Осенью 1920 года он сдал несколько экзаменов на физмате: введение в анализ, теорию определителей, аналитическую геометрию, дифференциальное исчисление. В конце 1920 года добровольно вступает в Красную Армию и служит до осени 1922 года. В это время он заболел тифом, поэтому был демобилизован по состоянию здоровья, много болел, очень ослаб, но молодой организм победил, и отец продолжил учебу в университете. Однако в конце 1922 года покидает университет и поступает на технологическое отделение химического факультета Донского политехнического института (ДПИ) в городе Новочеркасске. Он объяснял это тем, что и юристу, и математику тогда работу было просто не найти, а деньги были нужны. Отец влюбился в одну девушку, конечно же, ту, с которой встречал рассвет на Дону, она тоже полюбила его и стала его невестой: он решил жениться.

Александр Ластовцев — студент ДПИ, 1920 г.

Маша Перфилова, невеста Александра, 1920 г.

— Ну, женись, женись, — сказал ему мой дед. — А на что жить-то будете? Я бы помог, да у самого денег нет, так что, пока институт не окончишь, не советую. Отцов тогда слушались, зная — плохого не посоветуют. Учеба на физмате не пропала даром, все сданные экзамены были ему зачтены. Началась новая жизнь, в другом городе, хоть и близко от Ростова, но все же вдали от родных. Дни пошли своим чередом: лекции, зачеты, практические занятия, экзамены. Посещение лекций тогда было необязательным, а экзамены можно было сдавать любые, какие хочешь, лишь бы входили в программу факультета. Так что переходы на тот или иной курс были условными. Сдал все требуемые экзамены досрочно — и работай над дипломным проектом. И наоборот, студент мог учиться вечно. Недаром еще до революции ходило выражение «вечный студент». Некоторые учились по семь, а то и десять лет. Правда, отец посещал лекции мало и считал это занятие пустой тратой времени. Он объяснял это просто: во-первых, он плохо воспринимал лекции на слух; во-вторых, с гимназических лет привык к самостоятельной работе с книгой. В конце концов решил сдавать экзамены с опережением графика. Ему некогда было ждать, когда лектор закончит курс. Да и преподаватели обращали мало внимания на посещаемость. Какая разница — ходил, не ходил, если студент предмет знает. Значит, умеет работать сам, честь ему и хвала. Как-то отец поделился со мной своими мыслями: — Мне и сейчас не совсем понятен смысл лекций. Зачем слушать лекции, если все есть в одной-двух книгах? Другое дело, когда материал разбросан по множеству журналов, монографий или является «детищем» самого лектора — тогда, конечно, без лекций очень трудно. Бывают и ключевые разделы в науке, когда невозможно разобраться самому, тогда лекции необходимы. Поэтому лектор должен освещать только сложные вопросы, а если все ясно и понятно в книге, то изучай сам. Можно посмотреть на этот вопрос и чисто физиологически. На пути к институту человек устает, особенно, если место учебы находится далеко. Во время перерывов он отвлекается, он слышит разговоры, получает ненужную информацию, говорит сам. Внимание рассеивается, он не может как следует сосредоточиться, поэтому коэффициент усвоения материала резко падает. — А если студенту не понятен даже простой материал? — пытаюсь парировать я. — Тогда ему в институте делать нечего. Пускай находит себе другой род деятельности. Мария Петровна Перфилова, невеста отца, была очень красива, среди красавиц Ростова одна из первых, от женихов у нее, как говорится, не было отбою. Она жила с матерью, отец умер. Позже ее мать, моя бабушка, прожила с нами всю свою жизнь. Отец пообещал невесте окончить институт за четыре года, она согласилась ждать. Поэтому ему надо было торопиться, и не только поэтому. Надо было спешить обретать свое место в жизни, обзавестись семьей, растить детей, помогать родителям. И он действительно помогал им по возможности, когда стал прилично зарабатывать. Сохранилась пачка квитанций денежных переводов за многие годы. Он был любящим сыном и понимал, как трудно им жилось. В январе 1926 года отец сдал последний экзамен по институтскому курсу и приступил к выполнению дипломного проекта, тема проекта была новой: «Маргариновый завод производительностью 2500 пудов (40 т) в сутки». Маргариновых заводов в СССР тогда не было и литературы по этому вопросу тоже. Приходилось до всего додумываться самому. Маргарин предполагалось вырабатывать из гидрогенизированного жира (саломасы), получаемого из подсолнечного масла. Поэтому в проект входили: газовый завод для получения генераторного газа, а затем и водорода по железо-паровому способу, гидрогенизационный завод и катализаторный цех. Темой детальной разработки была печь для получения водорода. В проекте предполагалось выполнить расчет фермы с пролетом 30 м и дымовой трубы высотой 50 м. С января по август отец работал над проектом, работал очень много. Последний месяц спал только по 3—4 часа в сутки. Забывал даже обедать. Да, я знаю своего отца, уж если он что задумал, то и сделает, остановить его было невозможно. Решил сдать экзамены раньше срока — сдаст, обещал невесте окончить институт за четыре года —окончит. Как-то мы с ним поссорились, уже не помню из-за чего. Он не на шутку разозлился, а вывести его из себя — это надо было суметь! — и заявил: «Месяц с тобой разговаривать не буду!». И не разговари¬вал ровно месяц, несмотря на увещевания матери и мои извинения. Это я запомнил на всю жизнь. Помимо дипломного проекта, отец выполнил еще и дипломную работу под руководством де¬кана химического факультета, профессора Порфирия Николаевича Лащенко, ученика Ле-Ша-телье, на тему: «Применение принципа макси¬мума энтропии к расчету печи для получения водорода». Делать и проект, и работу было нео¬бязательно. Однако отец питал надежду, что в случае отличной защиты его могут оставить при институте, Лащенко сам намекнул ему на это. Должность была мизерная — препаратор на ка¬федре органической технологии, зарплата тоже, но отец готов был пойти на это. Он хотел приоб¬щиться к науке, к которой в процессе работы над проектом у него появился интерес. Впоследствии статья была опубликована в сборнике студенчес¬ких научно-исследовательских работ института, но отцу не удалось достать этот сборник: он уже работал вдалеке от Новочеркасска и узнал о пуб¬ликации случайно через много лет. Пояснительная записка включала расчеты ма¬териальных потоков химических реагентов, расчет реактора для гидрогенизации, выбор оборудования (насосы, вентиляторы, дозаторы и т.д.), расчет фер¬мы методом Кремоны, расчет дымовой трубы на прочность и ветровую нагрузку, экономические выкладки. Для обоснования рецептуры отец изготовил в лаборатории органической технологии десять об¬разцов маргарина в банках по 500 г. На защите он предъявил их для опробования. Для сравнения несколько проб были приготовлены на сливочном масле. И вот защита состоялась. На ней впервые присутствовали представители промышленнос¬ти — инженеры Донсовнархоза. После тридца¬тиминутного доклада отца на него посыпались вопросы. Защита заняла около двух часов. Дело в том, что защищались всего два человека. На-конец, дошло дело и до вкусового опробования маргарина. Комиссия единогласно признала: образцы на саломасе не уступают образцам на сливочном масле. Защита прошла успешно: проект отца и его дипломная работа были приняты комиссией с оцен¬кой «отлично». Это был первый успех отца, пер¬вое признание его скромных, но упорных трудов. Позже он говорил: «Никогда я не был так счаст¬лив, как тогда и, наверное, уже не буду никогда в жизни». Отец тут же помчался к своей невесте в Ростов. Он влетел к ней со словами: «Мурочка, я — инженер! Мы можем пожениться!». И вскоре они поженились. Несмотря на отличную защиту, отца не оста¬вили в институте. Воспротивился заведующий кафедрой органической технологии доцент А. Цыплаков, который выдвинул своего канди¬дата, тоже недавно защитившего диплом — ин¬женера А. Комаровского. Отец был, конечно, рас¬строен, но не питал к нему вражды и неприяз¬ни, только как-то отметил, что его конкурент за¬щитил кандидатскую... в возрасте шестидесяти лет(!). Однажды отец поведал мне: — Кто знает, как сложилась бы моя научная карьера, останься я в институте. Но ни о чем не жалею, и ни к кому у меня претензий нет. Это была бы совсем другая жизнь, которую мне не суждено было прожить. Теперь пришлось всерьез подумать о работе. Инженеру тогда устроиться было далеко не про¬сто. (Так и просится на язык: «А сей...?»). В 1926 году в Москве на бирже труда зарегистрировались свыше тысячи безработных инженеров, по тем вре¬менам цифра огромная. Отец был согласен на любую работу: хоть не инженером, хоть техником, не жить же за счет мо¬лодой жены. Жена работала машинисткой, полу¬чала гроши. Инженерной работы в Ростове для отца не оказалось. С большим трудом удалось устроить¬ся дежурным техником на Ростовском водопрово¬де в тресте «Водоканализация». Эта была долж¬ность даже не техника, а почти рабочего, и состоя¬ла в контроле работы фильтров. Отца это совсем не удовлетворяло. Чтобы получить инженерную должность, отец решил переселиться вместе с женой и те¬щей из Ростова в Донбасс. Он простился с роди¬телями и в феврале 1927 года поступил на дол¬жность технорука Химического завода Осоавиахима Северо-Кавказской железной дороги око¬ло станции Власовка, недалеко от города Шах¬ты. Завод был небольшой, он перерабатывал от¬ходы фенолового завода, оборудование было импортное (английское), но было изношено до предела. В организации производства принимал деятельное участие профессор М.В. Троицкий из ДПИ. С большим трудом удалось организовать химическую лабораторию, чтобы наладить кон¬троль производства. Однако сырье было на ис¬ходе, и должность технорука была упразднена. Дальнейшие скитания отца были более ус¬пешны. Ему удалось устроиться на Химический комбинат «Донсода», что располагался у станции Переездная в Донбассе, недалеко от города Верхний. Должности инженера-химика не было, и отцу пришлось пробовать себя в другой ипостаси — инженера-конструктора. Вначале было очень трудно, но чертить он умел, умел делать расчеты на прочность. Он освоился быстро и к концу 1928 года был уже «заправским» конструктором. В это время он становится отцом, у него появляется сын. В честь своего отца, он назвал его Михаилом. Отец был волевым и энергичным человеком, он стремился «расти», работал и учился, не спал ночами. Он хотел вырваться из убожества той среды, которая его окружала. Что говорить, кругом одно пьянство, гулянки, карты, мелкий флирт, случались и драки. Эта была трясина, она могла поглотить любого человека, даже способного, но только не отца. Он стал как бы «белой вороной» на общем фоне: не пил, не курил, не вступал в споры, не обсуждал других, был всегда сосредоточен и исполнителен. Отец делал свое дело и стремился идти вперед, к цели, может быть еще не совсем им осознанной. И это принесло свои плоды. Шло время, и вот он уже групповой инженер. К началу 1932 года он становится заместителем начальника проектного отдела. В это же время он пишет и свои первые статьи: «Вращающиеся транспортные трубы», и «О наклонных шнеках», которые были опубликованы в номерах журнала «Химстрой» за 1932—33 годы. Они были обзорного плана, но начало публикаций было положено. Он мог бы продвинуться и дальше по служебной лестнице, но внутреннее чутье говорило ему, что это не его «стезя», что он способен на большее. Осенью того же года он с трудом увольняется с «Донсоды» и переезжает в Москву. — Отец, ты прямо как Дюма-отец, который бросился из провинции покорять Париж своей еще нераскрывшейся гениальностью, — съязвил я. — Смешно, но это почти что так. Не зря же в молодости я зачитывался биографиями великих людей. Дюма, говоришь? А я вот помню слова Суворова: «Смелость города берет». И еще помню это: «Так жизнь скучна, когда боренья нет». — Наверное, тоже кто-то из великих? — Лермонтов! Пора бы знать. И, помолчав: — А все-таки, эти годы, несмотря ни на что, были самыми счастливыми в моей жизни. Вспоминая о них, благодарю судьбу...