Семёнова И.П. Воспоминания об отце
Когда я родилась, папе был 31 год. Через полтора года родился мой брат Серёжа. Естественно, что мои воспоминания начинаются через 3—4 года после этого и, следовательно, ровно половина жизни отца не охвачена собственными наблюдениями. Тем не менее, эта первая половина его жизни так ярко и полно существует в моей памяти, как будто я прожила её рядом с ним. Все подробности папиного происхождения, детства, юности, учёбы и начала трудовой жизни я узнала уже после его смерти от его родной сестры Веры Алексеевны Семёновой (она на два года моложе папы). По моей просьбе она, тогда ещё не ослепшая, записала в шести общих тетрадях всё, что сохранила её великолепная память — такие вот семейные хроники. Я понимала, что она — единственный свидетель первой половины жизни нашего отца и истории семьи по его линии, вместе с ней всё это уйдет навсегда, и наши дети и внуки уже ничего не будут об этом знать, потому что и я, и мой брат Серёжа знаем очень мало. Причин тому много, а главная, конечно, — это особенности того времени, когда нам довелось родиться (я — в 1937 году, Серёжа — в 1939). Наши родители — Павел Алексеевич Семёнов и Лидия Викторовна Ужик, видимо, боялись за нас и не хотели осложнять нам жизнь. Первая половина папиной жизни будет представлена здесь выдержками из воспоминаний его сестры, Веры Алексеевны. Вторая — моими краткими воспоминаниями. Моя тётя, Вера Алексеевна, была врачом-терапевтом высокой квалификации, последнее время работала в правительственном медицинском учреждении в Киеве. Родители. Родители моего отца Алексей и Луиза познакомились в Каунасе в доме старшей сестры матери Луизы. Мать — Луиза Васильевна Клемент (Elizabet Klements) была дочерью англичанина родом из Бирмингема Василия Васильевича Клемента (William Klements). Он был специалистом по коневодству, служил на государственном конном заводе на станции Хеновòе под Воронежем. Его жена (мать Луизы) была тоже англичанкой, привезённой в Россию в 15-летнем возрасте, Марианна Андреевна Лидиард (Lidiard), родилась в Оксфорде. Семья Марианны Андреевны была дворянской (эсквайры). Отцом Павлика и Веры был ротмистр драгунского полка Алексей Иванович Семёнов. Он не был знатного происхождения. В начале своей службы он числился по документам «из крестьян», затем ему присвоено было звание «личного дворянина». Это личное дворянство распространялось на семью и потомков. По происхождению Алексей Иванович — крестьянский сын, родился в деревне Кобыльское Ярославской губернии и уезда. Он с детства отличался от своих братьев способностями и тягой к знаниям. Окончил церковно-приходскую школу с похвальной грамотой. Он был призван в армию, отслужив срок, остался на сверхсрочной службе. Обладая отличными способностями, он самостоятельно учился и сумел сдать экстерном курс за пять классов гимназии по всем предметам на отлично, включая французский язык. Ему досрочно присвоили звание ефрейтора. Командование ходатайствовало о зачислении его (в порядке исключения) в одно из военных училищ.
Вера Алексеевна пишет: Хлопоты были долгими, но в конце концов папа был допущен к экзаменам в Тверское кавалерийское училище. На экзаменах обратили внимание на его хорошую подготовку, и крестьянский сын был принят. После окончания училища он был направлен в город Ковно, где стал служить в драгунском полку. Мама часто слышала от людей: «Алексей Иванович — светлая личность». Я с радостью пишу сейчас об этом. Всё, что я знаю о нём, даёт мне право считать, что его отличительными качествами были мужество, стойкость, честность и доброта. Рано окончилась жизнь моего отца, этого высоко порядочного человека. Он умер (погиб?) на 48-м году жизни. Где покоится его прах, знать мне не дано. Тем, что мы, его дети, жили честно, были верны своему долгу, старались быть полезными людям, нашей Родине, мы обязаны родителям и преимущественно отцу.
Ранние годы (1907—1914). Я и мой брат Павел (Павлик) родились в губернском городе Ковно (царская Россия), ныне г. Каунас Литовской ССР, и жили там до 1914 года, то есть до первой империалистической войны. Брат родился 30 марта (12 апреля по новому стилю) 1905 года, хотя в паспорте у него записано 1906 г. Я родилась 3 мая (16 мая) 1907 года. Павлик родился в доме тёти Лены (маминой сестры). Дом этот был приобретён тётиным мужем Владимиром Карловичем. После его смерти тётя жила на доходы от этого дома. Павлик был хрупкого телосложения, худенький. В результате неправильного внутриутробного положения у него была врождённая «кривошея». Он держал голову несколько набок. Этот дефект был полностью устранён оперативным путём в восьмилетнем возрасте мальчика. Ребёнком он был очень красив — белокожий с нежным румянцем, большими серо-синими глазами, с вьющимися каштановыми волосами, которые мама укладывала локонами, ниспадавшими ему на плечи. Со слов мамы к нам заходили городские фотографы с просьбой сфотографировать Павлика (вероятно, для почтовых открыток), но родители отказывались… Что касается умственного развития Павлика, то он оказался способным, одарённым ребёнком. Очень рано начал говорить, был любознательным. Он рано освоил русскую речь, но знал английские слова, фразы. С четырёх лет свободно произносил английские стихи, пел песенки. Локоны он носил до 7 лет и по настоянию отца был пострижен не без бурных протестов со стороны мамы и тётки. Вскоре у него проявился интерес к музыке. По рассказам мамы он, будучи ещё на руках у няни, всегда тянулся к роялю, когда мама играла, и долго вслушивался в звуки музыки. Вспоминаю, как нянька пела нам песню, от которой мы плакали («Не для меня прийдет весна…»). Его интерес к музыке позже стал постоянным. У него оказался хороший слух, он мог правильно напеть иногда довольно сложный мотив, лет с пяти начал подбирать на рояле некоторые мелодии, сперва одним пальцем, а затем и двумя руками, беря левой аккорды. Мама иногда находилась в недоумении, как такое малое дитя абсолютно правильно подбирает на слух произведения Шопена, Грига, Рубинштейна. Лет в 8 он стал сочинять свою музыку. Однажды он стал играть двумя руками какую-то красивую мелодию, которая оказалась его собственным сочинением. Мама не верила своим ушам. Его музыкальные способности несомненно передались ему от матери, которая была очень музыкальна, играла по нотам и по слуху в течение всей её жизни хорошо и охотно. Музыка всегда звучала в нашем доме … Я, пожалуй, не помню вечера, чтобы мы не засыпали под звуки музыки, доносящейся из гостиной. Павлик, как я говорила, не был крепким ребёнком, часто прихварывал. Повышенная опека над ним незаметно переросла в явное баловство. Его всегда баловали, и в этом в основном была повинна тётя Лена. Сама она осталась бездетной, и всю свою нерастраченную материнскую любовь перенесла на Павлика. Отцу не нравилась эта слишком утрированная опека, он вступал с тёткой в споры по вопросам воспитания, был против всякого баловства, но реально ему было трудно что-нибудь изменить. Баловство, к сожалению, сыграло плохую роль. Павлик вырастал в известной степени эгоистичным, и его эгоизм, который впоследствии сгладился, всё же иногда и проявлял себя в отношениях с близкими людьми. Он к тому же был неуступчив, иногда и деспотичен. Много в нём было заложено хорошего, доброго и отцом, и мамой, а последующие трудные годы воспитали в нём и другие положительные черты характера. Одним из увлечений Павлика стало рисование. Годам к 8 папа купил ему ящик с масляными красками, мольберт и прочие принадлежности. Не знаю, кто ему показал, как надо писать маслом, но он очень скоро овладел примитивной техникой, знал хорошо названия красок, умел их смешивать. Папа очень любил М.Ю. Лермонтова, и у нас было полное собрание сочинений. Мама нам прочла «На севере диком…». Павлик сейчас же решил использовать этот сюжет. Появилась отвесная скала в серо-лиловых и коричневых тонах, на её вершине темно-зелёная сосна. Рисунок был взят на выставку детского творчества и получил первый приз. Увлечение художеством продолжалось несколько лет; впоследствии он это занятие забросил. Правда, редко в свободный час он не прочь был порисовать. При этом всегда говорил: «Вот выберу свободное время и займусь этим вплотную». Но времени для этого он так за всю жизнь и не выбрал. И музыка, и живопись остались его нереализованными «хобби». В зиму 1913 года у Павлика появилось новое увлечение — религиозные обряды. Он научился читать по церковно-славянски. Отец был религиозным человеком. И часто возил нас детей ко всенощной в Петропавловский собор. Уже годам к шести мы знали наизусть много молитв, 12 заповедей, символ веры. В одну из тёмных ночей мы были разбужены приехавшим из города папой (мы жили на даче в Серчанах под Каунасом). Он объявил нам о начавшейся войне с немцами (первая империалистическая война) и о предстоящей эвакуации из Ковно. В течение 48 часов нам надлежало выехать из города… Разрешили взять 10 пудов багажа… Под утро доставили нас с вещами в город. Начались лихорадочные сборы. В доме стоял хаос. Мама рассказывала, как папа беспощадно вынимал из чемоданов уложенные ею любимые вазы и безделушки. «Ничего лишнего» — твердил он. Впереди была зима, в центре внимания были тёплые вещи, а не эти побрякушки. О детских игрушках не могло быть и речи. Немцы вторглись на нашу границу быстро, внезапно. В день, когда мы приехали с дачи, ковенский лазарет был уже забит ранеными… Мы ехали в Москву к тёте Розе (маминой сестре), в семью Дроздовских, которые решили пригреть нас в это трудное время. Как сейчас помню, как в вагон вошел папа в новенькой фуражке. Мы с Павликом отчаянно заплакали, поняв, что папа едет на фронт в действующую армию. Он был боевым офицером, прямая обязанность которого была защищать Родину на переднем крае. Москва, Иваново, Красненькая. Так начался новый этап в нашей жизни. В Ковно мы больше не вернулись. Теперь, конечно, я уже не увижу свою родину, город нашего счастливого, светлого детства. Сколько раз в различные периоды нашей жизни мы с Павликом вели разговоры о поездке в Каунас. Павлику удалось побывать там в 1965 году, через полвека. Весь город изменился почти до неуз-наваемости. Но вопреки всему место, где мы жили, в частности тётин дом, сохранился почти в неизменном виде… Павлик вошёл во двор… и остановился в волнении: все осталось таким, как много лет назад — та же же-стяная мастерская во дворе, те же лесенки и знаменитые подвалы. Деревья стали толще — в два—три обхвата. На этом месте я прерву цитирование воспоминаний Веры Алексеевны и конспективно изложу события последующих нескольких лет. Дедушка воевал на австрийском фронте в 12 гусарском Ахтырском полку, получил тяжёлую контузию и попал в один из московских госпиталей. В сентябре Павлик был определён в старший приготовительный класс частной гимназии Косицына на углу Черниговского переулка и Большой Ордынки. Учился он хорошо и «его дневник был испещрён пятёрками». Глава семьи Генрих Николаевич Дроздовский был инженер-химик. Он окончил химический факультет Петербургского технологического института, в котором позже учился и папа. Когда папа поступил туда в 1923 году, то на стенах актового зала висели мраморные доски с именами студентов, окончивших институт с отличием, среди них и имя Генриха Дроздовского. Я пишу здесь о нём потому, что именно Генриху обязан папа пробуждением страсти к химии, которая стала делом всей его жизни. Об этом напишу немного позже. В то же время папа перенёс очень серьёзную операцию — трепанацию черепа из-за гнойного процесса после воспаления среднего уха. Генрих Николаевич получил предложение занять место директора химического завода в г. Иваново-Вознесенске. После операции семья (папа, тётя Вера и бабушка) провела лето в Иваново. В то время на заводе производили боевые отравляющие вещества. После госпиталя дедушка был признан негодным к строевой службе и ожидал нового назначения на нестроевую. В то же лето папа стал интересоваться химией. В кабинете Генриха Николаевича стояли шкафы с книгами по химии и какие-то аппараты. Папе разрешили заходить в кабинет без разре-шения и читать книги. Далее я цитирую Веру Алексеевну. Я часто заставала Павлика в большом кожаном кресле с толстым томом из дядиного шкафа. Играя со мной в саду, он бормотал: «Метан, этан, пропан и т. д.» Дядя и тётя купили ему в городе лабораторной посуды и оборудовали крошечную лабораторию в бывшем крольчатнике. Дядя показал ему несколько простейших реакций и даже написал их уравнения. Павлик был очень увлечён всем этим. Целыми днями сидел в своей каморке и священнодействовал. Никого не допускал к себе, закрывал дверь на крючок. Однажды в результате какой-то произведенной реакции он надышался углекислым газом и потерял сознание. В этом состоянии его обнаружили, была суматоха, дали понюхать нашатырный спирт. Вернувшись с работы, Генрих быстро осмотрел реактивы, обнаружил серную кислоту и соду. Был серьезный разговор, и взято слово, делать только те реакции, которые ему укажет сам Генрих. Таково начало того увлечения, которое не покидало папу всю его жизнь, и которое затмило все прежние увлечения — живопись и даже музыку. Дедушка получил назначение в Воронежскую губернию и уехал туда, а позже перевёз семью в слободу Красненькую Новохопёрского уезда, где он служил начальником конского запаса. Из-за отсутствия гимназии дети занимались с частным учителем — молодым поповичем, окончившим семинарию. Отец учил их верховой езде. С тех пор папа очень любил лошадей. Новое увлечение в этот период — сооружение perpetuum mobile. Он мастерил какие-то машины из жести, колёсиков, верёвок. Каждый раз новые. У него был подаренный ему отцом набор инструментов, и он умел ими пользоваться. Раздобыли в подвале местной почты старое пианино, пере-везли к себе, и папа начал занятия музыкой с военным врачом Бакастовым из Воронежа, который оказался отличным музыкантом и стал давать папе уроки. Занятия шли очень успешно. Приближался к Красненькой фронт военных действий гражданской войны. Оставаться в Красненькой было опасно. Дедушка перевёз семью в г. Калач — ближайший уездный городок. Началась самая трагическая полоса в жизни семьи. Гражданская война подошла к г. Калач. Город переходил из рук в руки. Дедушка был вызван официальным предписанием в Воронеж для передачи дел по конному запасу. Он уехал, сказав бабушке, чтобы они оставались на месте, что он вернётся. А если они потеряются в заварухе гражданской войны, то он найдет их даже на дне морском. Бабушка осталась одна с детьми на руках. Своего мужа она больше не видела. Предпринятые позже поиски привели её к выводу, что он погиб по дороге в Воронеж. Никаких документальных свидетельств этому не было. Но сведения, добытые из расспросов местных жителей по дороге в Воронеж, где проезжал дедушка, привели её к версии, которую она приняла без сомнения. Он погиб (был расстрелян самосудом) в местечке Старые Криуши в 20 км от Калача. Его приняли за белогвардейского шпиона, несмотря на предъявленный вызов в Воронеж по служебным делам. Имя расстрелянного человека жители не помнили, но многие подробности указывали на дедушку. В изъятой записной книжке: «Купить в городе ботинки для Верочки…». Помнили иностранное имя жены — Лаура (бабушку звали Луиза). Просил несколько минут перед расстрелом, чтобы помолиться (дедушка был глубоко верующим человеком). Кобыльское. Семья перенесла огромные мытарства, меняя места жительства. Бабушка металась в поисках хоть какой-нибудь работы. Работала прачкой, делопроизводителем в какой-то организации, тапёром в кинотеатре. Наступил голод. Папа заболел туберкулёзом. Болезнь прогрессировала. Не было одежды, еды, дети не учились. Бабушка понимала, что она потеряет сына. Она придумала ехать в Ярославль к родственникам своего мужа в деревню, где никогда не бывала и адреса не знала. И вот однажды ночью она видит сон. Дедушка разговаривает с кем-то и говорит: Гаврилов Ям. Утром она вспоминает, что когда-то она слышала название этого городка. Она пишет письмо родным мужа и отсылает «на деревню дедушке»: Ярославская губ., г. Гаврилов Ям, Семеоновым (так в деревне писалась их фамилия). Деревня Кобыльское (родина моего деда) была в нескольких километрах от городка. Чудом кто-то из деревенских жителей на почте за стеклом увидел долго не востребованное письмо. Через некоторе время бабушка получает ответ с просьбой немедленно выехать в Ярославль. В семье не голодали. Было своё крепкое хозяйство. С мытарствами, пересадками, обворованные по дороге, все они добрались до деревни. Папа с температурой, кашлем еле двигался. Семья была спасена. Хорошее питание, свежий воздух и круглосуточный уход, травные чаи и другие деревенские снадобья сделали своё дело.
Тётя Прасковья взяла над ним шефство. Ему устроили постель в уютном месте около кафельной печки. Тётка постоянно ставила ему еду на табурет у постели в мисочках, плошечках. «Поешь, поешь сметанки — вот, свеженькая, а вот тут яички. Запьёшь всё тёплым молочком. Были бы косточки, а мясо нарастёт». Мама была до слёз тронута её заботой. Покой, тепло, полноценное питание сделали своё дело. Павлика перестало лихорадить, исчезла с лица его восковая бледность. Через месяц он стал выходить на улицу, сидел на крылечке под весенним солнцем. Наши все любили Павлика. «Алексеев сыночек, наша кровь». Он беседовал со своими дядями о политике, касался научных вопросов, все слушали внимательно. «По уму вышел в братца Алексея. Яблочко от яблоньки недалеко падает». Когда пришла пора полевых работ, Павлик наравне со всеми включился в них. Научился косить, метать стога. Женщины научили его жать. Он и это делал очень охотно. В конце лета Павлик устроился в райисполком на должность инструктора. Он ездил по деревням, разъяснял крестьянам политику государства по земельному вопросу, проводил беседы. До родных доходили мнения, что Павлик пользуется большим авторитетом и даже получил прозвище «Паша — золотая голова». Когда возникали неясности, то крестьяне советовали друг другу: «Да съезди к Паше в Ставотино (деревня, где был райисполком). Он всё тебе разъяснит. Умён парень!». Он получал зарплату натурой (зерном, му-кой), которые отдавал в семью. Осенью бабушка перевезла детей в Гаврилов Ям — надо бы-ло учиться. Там была большая и постоянная средняя школа. Бабушка, знавшая английский язык, получила работу на фабрике «Заря социализма» (бывшая Локаловская ткацкая мануфактура). Она переводила всю техническую документацию на оборудование, приобретённое ещё до революции Локаловым у какой-то английской фирмы. Жили на окраине, далеко от школы, в снятой у ткачихи комнатке. В середине октября приехал Павлик, привёз заработанные продукты и лоскутное одеяло. Он был зачислен в 9 класс, но вскоре заболел экссудативным плевритом туберкулезного происхождения. Его положили в больницу. Главврач изъявил желание познакомиться с мамой больного. Он предложил ей место в регистратуре больницы и, самое главное, жильё при больнице — казённую комнату с большой кафельной печью, которую топил истопник из коридора, куда выходили другие комнаты медперсонала. Петроград. Вернувшись в школу после больницы, папа по-ражал учителей хорошей подготовкой, успехами по всем предметам. Окончив школу с отличными отметками, он с большим трудом, благодаря справке о работе в райисполкоме, получил путёвку для поступления в вуз Ярославля. А он задумал поступать в Петроградский технологический институт на химический факультет. Это был 1923 год. Выдержав вступительные экзамены и преодолев организационные трудности, папа добился зачисления в студенты. Зимой следующего года у него возникли неприятности. В институте началась «чистка» среди студентов. Комиссия вынесла решение об исключении П.А. Семёнова из числа студентов ЛТИ. Однако на защиту его встал ряд профессоров, в том числе профессор Иоффе, читавший физику, профессор Фокин и др. Они заявили, что таких студентов, как Семёнов, недопустимо выбрасывать за борт, что на таких, как он, отличниках, держится институт. Решение было пересмотрено и отменено. Павлик об этом не знал, ему сообщили об этом post factum. Всё это он рассказал нам при встрече. Через два года приехала поступать в институт тётя Вера. Она поселилась вместе с братом. Комната на Троицкой улице произвела на меня мрачное впечатление. Она была длинная и неуютная. Но в ней царил образцовый порядок. Всё было расставлено и разложено по своим местам. Павлик вёл очень размеренный и строгий образ жизни. Рано вставал, делал гимнастику, завтракал на столике у окна, открытого в любую погоду. Меня поражал порядок во всём. Ярко сиял начищенный примус. Я не могла оставить на стуле, хотя бы на несколько минут, снятое платье, чтобы не получить замечание. Жили мы с Павликом трудно. Чтобы иметь средства к существованию, Павлик с первого курса устроился на работу в одну из лабораторий института. О получении стипендии не могло быть и речи. Он подрабатывал в Александринском театре статистом. За вечер платили от 50 копеек до рубля. Вечерами, если он оставался дома, он много рассказывал по части химии, говорил о многом в науке. Говорил он так умно, так красиво. Я заслушивалась. У него был дар оратора, речь лилась свободно. Он много давал мне в смысле общего развития и приобщал ко всему, чем интересовался сам. Занимался он блестяще (это было мнение его друзей), обращал на себя внимание преподавателей. Он познакомил меня с некоторыми из своих друзей: Сережей Шуцким, Петей Романковым, Ваней Грудкиным … Наступившая весна заставила нас на короткое время оторваться от занятий. Мы ездили в Детское село, в Павловск, в Сестрорецк в компании студентов-технологов. Несколько раз к ней присоединялся Лева Ландау — Дау (брат студентки Софочки Ландау, учившейся в одной группе с Павликом). Он был студентом последнего курса университета. О его талантливости уже тогда много говорили. Был он высокий, тощий, довольно неуклюжий («гадкий утёнок»). Встав в лодку, он чуть не упал в воду, очутившись в довольно жалком положении. Мы тайком смеялись над его неловкостью. Мог ли кто-нибудь тогда знать, кем он станет впоследствии, как много даст науке, как прогремит на весь мир его имя. Летом Павлик был на практике в Донбассе в бывшей Юзовке. Павлик по натуре был скрытным, не любил делиться своим личным. Но я знала, что он испытывал хорошее нежное чув-ство к его однокурснице Тане Соколовой. К сожалению, из-за глупой ревности с его стороны эти отношения прервались. Он тяжело переживал этот разрыв и очень жалел, что так нескладно всё получилось. Женитьба не состоялась … Уже за год до смерти, будучи в Ленинграде на конференции, он встретил Татьяну Алексеевну Соколову, доктора химических наук, пожилую седую женщину. Она имела в Ленинграде научный авторитет, часто выезжала за границу, в Париж, где жил её брат художник Тихон… Она была замужем, имела взрослых детей. На вопрос, была ли она счастлива, Павлик получил ответ «да». Про всё это Павлик рассказывал мне с оттенком горечи и грусти. В сезон 1927—1928 гг. мы с Павликом стали посещать филармонию. Большую роль в приобщении меня к симфонической музыке сыграл мой дорогой брат, который многое пояснял мне. Удивительно, как много он знал в области музыки. Я благодарна ему на всю жизнь. Часто мы встречались в небольшой комнатке Виктора Мануйлова (друга Павлика из Новочеркасска), который тоже оказался в Ленинграде. Впоследствии он стал известным литературоведом, специалистом по творчеству М.Ю. Лермонтова, поэтом. Обычно Виктор читал (очень хорошо) главы или страницы из русских классиков, а затем свои стихи. У него было много друзей. Он снабжал нас рукописными тетрадями со стихами Гумилева, Ахматовой, Рождественского и др. Жизнь моя ещё больше обогатилась. После занятий мы спешили то к Мануйловым, то в филармонию, то в театр. Прекрасное это было время! Время нашего физического и духовного развития. В 1928—1929 гг. Николай Клюев бывал у Мануйлова на квартире. Витя приглашал нас к себе. Когда я впервые увидела Клюева на литературном вечере, меня поразили его небольшие голубые глаза, цвета незабудок. Вместе с тем появилось чувство страха, казалось, что он хитрый и опасный человек. Клюев читал стихи, по-особому окая. Ему очень понравился Павлик. Он упорно приглашал его к себе. Но Павлика отговорили идти к нему. Клюев был очень талантливым поэтом. Совсем другое, светлое впечатление от стихов и личности Всеволода Рождественского. В филармонии на хорах, где мы обычно сидели, к нам иногда подсаживался известный музыковед, музыкальный комментатор Иван Иванович Соллертинский. Милый брат мой, как жаль, что ты не можешь прочесть эти набросанные мной клочки воспоминаний, не можешь дополнить их своими собственными! Вечно живёт во мне память о прожитых рядом с тобою днях и моя благодарность за то, что ты ввёл меня в мир высокого искусства, научил меня любить музыку. Какое светлое лицо было у него, когда он слушал.
О! Ясный свет далёких дней!
Концерт. Девятая симфония.
В разливе праздничных огней
Торжественная филармония.
Сегодня собрались сюда
Все меломаны Ленинграда
Старик Карпинский, как всегда,
В партере слева от эстрады.
Но нам, беспечным, молодым
Билет в партере и не снился.
И мы на хорах по входным
Спешим удобней разместиться.
Тревожных ритмов быстрый бег,
Бой барабанов — голос рока.
Судьбу встречает человек,
Она стучится у порога.
Она зовёт его на бой,
На бой жестокий и опасный.
Звенит труба, поёт гобой,
Вздыхают глухо контрабасы.
Как светел музыки полёт.
Сердца горят, глаза расширены.
А хор о радости поёт,
Поёт о ней словами Шиллера.
И музыки нетленный след
Мы словно дар на сердце носим.
О, ясных дней далекий свет,
Простор дорог, цветенье вёсен…
Начало пути учёного. У Павлика в институте на 4-м курсе появился новый шеф — профессор Леонид Философович Фо-кин. Он сразу обратил внимание на Павлика и приблизил его к себе. Павлик общался с ним не только в институте, где Фокин вовлек его в научную работу, но и у него дома. Павлик всегда с глубоким уважением и любовью вспоминал этого высоко эрудированного и приятного в общении человека. Фокин щедро передавал Павлику, как своему любимому ученику, знания и ценный опыт… Очень жаль, что сотрудничество и дружба с Фокиным неожиданно прерва-лись, о чём скажу далее. Я была на защите дипломного проекта Павлика в актовом зале Технологического института. Я сидела и торжествовала. Его проект был признан комиссией самым удачным, выдающимся среди остальных студенческих работ. Профессора Фокина, увы, уже не было. Он находился в местах очень отдалённых. Павлик сам, возможно, не ожидал такого триумфа. Он был, конечно, рад, но держал себя со свойственной ему скромностью. В те годы не было, как сейчас, дипломов с отличием, иначе бы он его заслуженно получил. По окончании института Павлик был направлен в Москву на химический факультет Высшего технического училища на должность заведующего кафедрой. С тех пор началась его трудная многолетняя научная и преподавательская деятельность. Первое время мы с мамой очень скучали без Павлика. Нам так его не хватало. Павлик был в Москве, изредка наезжал к нам в Ленинград, не мог привыкнуть к своей московской жизни, его тянуло в город на Неве. В Москве он жил тогда на Грузинской улице, снимая комнату. В этот период произошла неприятная история с Петей Романковым.Он работал на одном из московских заводов сменным инженером. В одно из его дежурств произошла авария — взорвался котел. Во время аварии погибла студентка-практикантка Наташа Чичибабина, дочь известного академика. Все московские газеты в течение нескольких дней пестрели сочувствиями академику Чичибабину. Вина в этой аварии падала на Петю, хотя он, спасая Наташу, получил обширные ожоги тела. Горевав-ший отец Наташи хотел привлечь его к судебной ответственности. Я с Петиной сестрой приехала в Москву. Мы ходили к Пете, лежавшему в постели с забинтованными руками и ногами. Он был в очень удрученном состоянии. Но всё же Чичибабин не привёл в исполнение свои угрозы… На этом воспоминания Веры Алексеевны о брате обрываются.
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ
Воспоминания о жизни брата Веры Алексеевны Семёновой — папиной единственной сестры, которая была немного младше его, — обрываются на годах, когда папа переехал из Ленинграда в Москву. В дальнейшем они жили вдалеке друг от друга. Насколько я знаю из рассказов мамы, Лидии Викторовны Ужик, она стала слушательницей Военной академии химической защиты им. К.Е. Ворошилова после реорганизации химического факультета МВТУ, на который поступила двумя годами раньше. Девушек впоследствии в академию не принимали, но тем, которые уже учились в МВТУ, дали возможность закончить учёбу на гражданском факультете академии. Мама получила диплом об окончании академии по специальности кинофототехнология.
Папа заведовал в академии кафедрой и читал курс «Процессы и аппараты химической технологии». Мама вспоминала, что он был стройный, красивый молодой человек, подтянутый, в военной форме, в петлице поблескивал ромб (знак отличия, соответствовавший генеральскому званию). Читал очень увлечённо, был строг. Все девушки заглядывались на него. Через несколько лет, будучи уже слушательницей последнего курса, мама отдыхала летом в санатории «Красная поляна» вблизи Сочи. Здесь она увидела папу в обществе профессора академии Хитрика (имени не помню). Именно он обратил папино внимание на девушку из химической академии и познакомил их. Папа говорил, что он не помнил маму по академии. Эк-замен по его курсу она сдавала, по-видимому, не ему. Профессор Хитрик прилагал усилия, чтобы мама проводила время вместе с ними — долгие прогулки, разговоры, вечерние чаепития, великолепная природа и, конечно, молодость сделали своё дело. Папа проявлял усиленное внимание, и мама, конечно, влюбилась, и, как оказалось, на всю жизнь. В этом не было ничего удивительного. Судя по воспоминаниям тёти Веры, папа был блестящим молодым учёным и был очень красив. В Москве роман развивался бурно, состоялось знакомство сначала с двумя мамиными старшими братьями, потом с бабушкой. Мои родители поженились в 1936 году. В августе 1937 года родилась я. Имя мне выбирал папа.Через несколько недель после моего рождения умерла мамина мать Ольга Степановна Ужик. Так что растить меня родителям пришлось без какой-либо помощи. Моя вторая бабушка (папина мама) жила в то время с дочерью (Верой Алексеевной) в Ленинграде, и там был маленький внук Алёша (Алексей Николаевич Платонов, ныне видный учёный геохимик) — мой двоюродный брат. Вскоре вся семья Платоновых и бабушка Луиза уехали на Дальний Восток, сначала в Читу, потом в Хабаровск, где муж тёти Веры работал главным врачом военного госпиталя. Через полтора года после моего рождения появился на свет мой братик Серёжа. Имя ему дала мама в честь своего старшего брата Сергея Викторовича Ужика, осуждённого к тому времени на 10 лет без права переписки. Больше его никто из родных не видел. Сведения, которые мы пытались получить после 1953 года, были противоречивы и, по-видимому, недостоверны.
Я описала здесь события, относящиеся к предвоенным го-дам, началу семейной жизни папы, чтобы были понятны принятые им впоследствии решения и психологическое состояние, в котором находились родители в те трудные годы. Мой отец — сын царского офицера и англичанки, по линии жены имеющий репрессированных родственников, военный в генеральской должности, заведующий кафедрой военной академии, беспартийный, выпускник Ленинградского технологического института, той его кафедры, той научной школы, руководитель которой, папин учитель Леонид Философович Фокин и ряд его сотрудников (в частности, папин друг Константин Феофанович Павлов) отбывали сроки в ссылке. Двое маленьких детей на руках, никакой помощи и нависшая над семьёй угроза. Несмотря на все тревоги, папа продолжал очень много работать. Мама вспоминала, что после лекций и занятий со слушателями он допоздна засиживался в лаборатории, шли непрерывные эксперименты и их обработка. Заканчивал кандидатскую диссертацию. Он защитил её перед самой войной. Результаты исследований были изложены в обобщающей статье, которую он подал в ленинградский Журнал технической физики (ЖТФ, том 14, с. 427. 1944) — «Течение жидкости в тонких слоях». Работа увидела свет лишь в 1944 году с припиской от редакции «Выходит с опозданием в связи с условиями, созданными блокадой Ленинграда». Летом 1941 года меня отправили с детским садом от академии в Востряково по Павелецкой дороге. Помню заплаканное лицо мамы на перроне и смеющееся лицо папы, который утешал маму. Я сижу у окна электрички с коробкой конфет в руках. Как только тронулся поезд, мама побежала по перрону, а я, вскочив, уронила коробку, и все конфеты рассыпались по вагону. Это было драже — изюм в шоколаде. Через пару недель началась война. Нас не успели привезти в Москву к тому моменту, как эвакуировали семьи сотрудников и слушателей в военный лагерь академии под Гороховцом. Папа был вынужден отправить маму с Серёжей, а сам остался дожидаться меня. Нас привезли в Москву, когда уже каждый вечер город бомбили. Я помню эти бомбёжки, которые много вечеров подряд заставали нас на вокзале. Мы не могли уехать. Наконец, отъезд назначили на утреннее время. Мы уехали в Гороховец, оттуда дрезиной до лагеря академии. Ехали на дрезине ночью, очень было холодно, папа укутал меня в свой пиджак, а сам ехал в одной рубашке. Он сильно простудился, началось воспаление лёгких, потом плеврит. У него с детства были слабые лёгкие (об этом в воспоминаниях тёти Веры). Врачи были очень обеспокоены, но, слава Богу, всё обошлось. Через пару месяцев опять эвакуация. Вся академия уезжает в теплушках в Самарканд. Прежде чем закончить свои предвоенные воспоминания, скажу о решении, принятом папой без обсуждения с мамой перед войной, когда вышло постановление правительства о введении в военных учебных заведениях должностей так называемых вольнонаёмных специалистов. Папа сразу же подал заявление об увольнении из армии с просьбой перевести его в штат вольнонаёмных специалистов, то есть добровольно отказался от своего генеральского звания. Это, конечно, имело для семьи негативные последствия. Когда мама узнала, она долго не могла с этим согласиться и понять папины доводы. Впоследствии, уже после войны, когда некоторые сотрудники папиной кафедры (а он оставался заведующим кафедрой) стали профессорами и получили генеральские звания, мы почувствовали разницу в материальном положении и, главное, в квартирном вопросе. Мы продолжали жить в одной комнате огромной коммунальной квартиры без удобств, с печным отоплением, с керосинками. В то время, как военнослужащие профессора получали квартиры в принадлежащих академии жилых корпусах. Папа только усмехался и говорил: «Зато мы все живы, здоровы, есть крыша над головой и любимая работа, и все мы вместе. Остальное всё не так важно. Дети вырастут, и всё образуется». Наверное, он был прав. Разговор на эту тему возобновлялся между родителями неоднократно в последующие годы. Они осмысливали этот поступок, а мы, дети, не понимали причин, но твёрдо усвоили, что не надо очень стремиться к материальным благам, нужно уметь довольствоваться тем, что имеешь, и что счастье в семье зависит вовсе не от денег и квартир, а от чего-то другого, чему названия тогда мы не знали. В Самарканде всех приехавших вначале поселили в бараке, бывшей конюшне. На нарах, наспех сооружённых вдоль стен, каждой семье было выделено место. Впоследствии нас подселили к хозяевам ветхого частного домика в проходную комнату. Когда начались осенние дожди, выяснилось, что крыша в нашей комнате протекает. Сверху струями лилась грязная жижа. Родители поставили одну на другую две солдатские кровати, детей уложили на нижнюю. А сами вдвоём спали под дождём на узенькой верхней кровати. Было холодно и сыро. Чтобы скрасить детям существование, папа после работы в те вечера, когда давали электричество, рисовал нам в тоненьком школьном альбомчике разные картинки. Он привёз из Москвы в своём портфеле маленькую никелированную коробочку с очень яркими акварельными красками (как он объяснил нам — английскими) и несколько кисточек. У меня сохранился этот альбом, который он продолжал заполнять рисунками и в Москве после возвращения из эвакуации. В нём совершенно замечательные жизнерадостные акварели — пёстрые попугаи на ветках тропических деревьев, собачка, забравшаяся на накрытый для еды стол, наш белый домик в Самарканде и несколько других. Я до-рожу этой реликвией, но смотрю редко — очень дорогие, но грустные, щемящие воспоминания вызывают эти акварели. Самарканд был забит эвакуированными. Найти жильё получше, чем то, в котором мы находились, было почти невозможно.
Вскоре стало известно, что часть профессорско-преподавательского состава отзывается обратно в Москву. Папа в том числе. Там на базе академии открывались курсы для ускоренной подготовки военных химиков, которыми должны были быть укомплектованы фронтовые части. Были серьёзные основания ожидать применения немцами химического оружия. Перед отъездом папе чудом удалось найти нам хорошую комнату в частном домике у замечательных русских людей — Надежды Гавриловны и Сергея Мироновича Моргуновых. Она — детский врач, он — главный бухгалтер машиностроительного завода. Их сын, совсем юный, после школы ушёл на фронт. Дочь Гутя (Августа) училась в школе. Эта семья приняла нас, как родных. Дружба продолжалась и после войны. Они приезжали к нам в гости, а потом и совсем перебрались в Москву, где Гутя поступила в медицинский институт. Вместе с этой семьёй мы пережили два тяжёлых года эвакуации, известие о гибели их сына, мамину тяжёлую болезнь — тропическую малярию, которую она подцепила в Самарканде, и которая донимала её приступами почти каждый день. До своего отъезда папа успел перевезти нас к Моргуновым. Он уехал в Москву, оставив маму с двумя маленькими детьми на руках. К счастью, выяснилось, что мамина киностудия «Союзмультфильм», где она заведовала кинофото-лабораторией, тоже эвакуирована в Самарканд. Маму с радо-стью восстановили на работе, меня и Серёжу определили в академический детский садик на другом конце города у подножия гробницы Тамерлана. И худо-бедно наладилась наша жизнь в Самарканде. Из тех лет я помню, как мы ходили в гости ещё до папиного отъезда к его коллеге по академии академику И.Л. Кнунянцу, который жил с семьёй тоже в какой-то хибарке. Пили чай с узбекской халвой, и он держал меня на коленях. Позже, когда мама заболела малярией, Иван Людвигович принёс ей баночку с таблетками акрихина, от которых мама стала желтеть, но пила их аккуратно, как он велел. Эта болезнь отразилась на её сердце. В Москве после возвращения было всего несколько приступов, но сердце у мамы болело очень часто. И это, возможно, была, если не главная, то всё же одна из причин её ранней смерти на 55-м году жизни в 1968 году. Папа прожил всю войну в Москве. Под бомбёжками. Пережил кризисные дни, когда началась паника и оставшиеся жители покидали город. Каждый вечер — воздушные тревоги. Три раза бомбы рвались в непосредственной близости от нашего дома на углу улиц Герцена и Грановского напротив зоологического музея. Немецкая авиация прорывалась к Кремлю. Бомбы упали на старое здание Московского университета на Манежной площади, в наш двор — в нескольких десятках метров от подстанции Московского метрополитена, на жилой дом в Газетном переулке (улице Неждановой). Воронки от них я видела после возвращения из Самарканда. Папа рассказывал, что взрывной волной выбило рамы в нашей комнате. С трудом он их восстанавливал. Часть окна была забита фанерой ещё к моменту нашего возвращения. До того, как немцев отбросили от Москвы, папа ходил во время тревоги в бомбоубежище, а потом привык и перестал. Ложился спать. Летом 1943 года академия, а вместе с ней и мы, вернулись в Москву. Хорошо помню обратную дорогу, особенно страшный момент переезда ночью через Волгу. Переправу бомбили. Мама разбудила меня и стала спешно зачем-то одевать. Серёжу решила не будить, нести на руках — куда? Ведь, мы были на мосту. Поезд нёсся со страшной скоростью. Прожекторы с обоих берегов рыскали по небу. Бомбы падали по обе стороны моста. Все в страхе смотрели в окна, прижимая к себе детей.Вылетев на противоположный берег, поезд встал. Станция горела, пути были повреждены, гудели санитарные машины. Оказалось, что разбомбили санитарный поезд с ранеными. Это запомнилось мне на всю жизнь, а Серёжа даже не проснулся. Папа говорил, что узнав на следующее утро по радио об этой бомбёжке, чуть с ума не сошёл, поняв, что велика вероятность того, что мы по-пали под бомбы на переправе. Вернувшись в Москву летом сорок третьего года, мы за-стали последние воздушные тревоги. Помню, как мама испуганно стала будить нас, чтобы бежать в убежище. Папа успокоил маму, объяснив, что теперь уже в центр города немецкие самолёты не прорвутся — очень плотное аэростатное заграждение, хорошо работает противовоздушная зенитная защита. Осенью мы были свидетелями первого салюта с трассирующими пулями. Было радостно, красиво, но нам — детям, страшновато. Все жильцы дома высыпали во двор, смеялись и пели. Потом салюты были почти каждый вечер. Быт наш был очень трудным. Зимой вода в вёдрах замерзала (водопровод не работал, воду брали в зоологическом музее напротив). Дров для большой печки не было, топили щепками крошечную буржуйку, которую сложили из разрушенного во дворе дома корпуса — остатка Никитского женского монастыря, где ещё до войны жили старушки-монахини. Нас определили на пятидневку в академический детский сад. Там было тепло и хорошо кормили. Родители сдали в сад наши детские продовольственные карточки. Помню, как поздно вечером несколько раз в неделю после работы по дороге домой приходил навестить нас папа. Он подкармливал нас «пирожны- ми» — кусочками чёрного хлеба, намазанного маргарином и посыпанного яичным порошком. Это было вкусно. Позже мы стали получать по талонам дрова на зиму. Привозили замёрзшие сырые осиновые брёвна, которые папа сам каждый вечер и по воскресеньям пилил, потом рубил. Складывали нарубленные поленья прямо в комнате вдоль стены, так как хранить их было негде. Пока они не согревались и не высыхали, по полу текла вода, и было очень холодно. Эта тяжёлая работа стала причиной радикулита, который мучил папу при малейшем охлаждении до последних его дней. В самом конце войны папа перенёс операцию — гнойный аппендицит с прободением. Жизнь висела на волоске, операция была с осложнением (в ране забыли салфетку), оперировали повторно. Спас только появившийся пенициллин. Помню, как родители, стараясь скрасить жизнь детей, много внимания, сил и фантазии тратили, чтобы наши дни рожде-ния и Новый год проходили радостно. Всегда была большая новогодняя ёлка, наряженная довоенными игрушками, на ветках висели в разноцветных обёртках леденцы. Под ёлкой были спрятаны подарки, сделанные мамой и папой. Запомнилась мне необыкновенная кукла в узбекском наряде, в шароварах, халате, тюбетейке, с косичками, сплетёнными из чёрных ниток, в чёрных лакированных калошах, как носили узбечки, браслеты, бусы — всё, как настоящее. Это был предмет зависти всех девочек нашего двора. Как выяснилось уже гораздо позже, эта кукла была сделана из моей старой довоенной куклы, которую художники из мультстудии нарядили в сшитый мамой узбекский костюм, голову обтянули чулком и нарисовали новое лицо. Это было произведение искусства. Помню подаренную Серёже в день рождения большого диаметра ярко красную картонную трубу — калейдоскоп, сделанный папиными руками с использованием стёкол из противогаза, туалетного круглого зеркальца, цветных стёклышек. Окрашенные мульткраской обыкновенные белые осколки. Картонная труба оклеена была красной бумагой. Это был совершенно сказочный калейдоскоп. После войны в магазинах игрушек продавались различные калейдоскопы. У многих детей они были. Но такого длинного, большого диаметра, яркого и снаружи и внутри я больше никогда не видела. Помню, через несколько лет, когда калейдоскоп уже нам надоел, мы с братом решили всё-таки посмотреть, как он устроен. И были разочарованы, обнаружив круглые стёкла от противогаза, мамино круглое туалетное зеркальце, горсть разноцветных стёклышек и треугольную призму, сделанную из трёх плоских стёкол, стянутых резинками. Восстановить его, мы, конечно, не смогли. Помню ещё одну игрушку, сделанную папой к моему дню рождения — высокую цилиндрическую мензурку, заполненную то ли сахарным сиропом (хотя, вряд ли бы тратили на это сахар), то ли глицерином, в котором вверх-вниз двигался разноцветный стеклянный чёртик, которого папа сам выдувал, добавлял в стекло различные красители для разных деталей этого чёртика. Сверху мензурку закрывала плотная резинка, нажатием которой приводился в движение чёртик. Очень гидродинамическая была игрушка, как раз для меня. Папа как будто предугадал мою профессию. Когда появились дрова, стали топить большую голландскую печь. Дома стало суше и гораздо теплее. Вечерами по воскресеньям уже в конце войны мама, Серёжа и я садились с ногами на широкую тахту, прижимались спиной к тёплой стенке печки, ноги укрывали одеялом. Перед мамой — ворох одежды, чулок, носков, которые требовали починки. Она штопала, ставила аккуратные заплатки. А папа одевал старую меховую безрукавку, садился к обеденному столу, и начиналось воскресное чтение вслух. Одну зиму, помню, папа читал нам «Детские годы Багрова внука», «Записки об ужении рыбы» C. Т. Аксакова. Иногда отвлекался, чтобы поговорить с нами о прочитанном. Эти вечерние чтения продолжались несколько лет и после войны, пока в доме не появился радиоприёмник. Тогда слушали литературные передачи или концерты — трансляции из консерватории или зала П.И. Чайковского. Потом, уже в школе, когда научились читать сами, папа следил за детской литературой, покупал нам книги. Когда повзрослели, он по воскресеньям брал ме-ня или Серёжу в свой традиционный утренний обход книжных магазинов. После войны стали издавать много научных и художественных книг. Всегда папа возвращался из этих походов со стопкой книг. Вечерами всё просматривал и расставлял по местам. Места в доме уже не хватало. Спасало то, что в комнате были очень высокие потолки. Полки наращивались в высоту. В старших классах школы у меня и Серёжи время от времени возникали различные увлечения. Папа всегда поддерживал их. У Серёжи это было желание мастерить руками — самокаты, самострелы, луки, рогатки. Потом увлечение марками. Папа поощрял эти увлечения. Марки они стали собирать вместе, клеили в толстые тетради специальные полоски из целлулоида, под них вставляли марки. Кляссеры тогда ещё не продавались. Папа покупал Сергею инструменты и учил с ними работать. Потом в доме появился роскошный деревянный ящик с выдвигающейся крышкой, а в нём специальные гнёзда разных габаритов с металлическими плёнками, винтами, гайками, разными деталями — детский конструктор, изготовленный из отходов авиационного завода. Не знаю, где папа его раздобыл — такие конструкторы не продавали в магазинах. Сколько всяких экскаваторов, автомобилей, паровозов, подъёмных кранов соорудили из этого конструктора папа с Серёжей. Они занимались этим не один год. Когда Серёжа кончил школу, у него не было раздумий, кем быть — конечно, инженером. Он унаследовал от папы инженерный талант, хорошо конструировал, чертил. Уже в студенческие годы папа купил ему кульман, и все Сережины друзья чертили свои проекты на этом кульмане у нас дома. Взаимоотношения папы с нами, детьми, всегда были проникнуты заботой о нашем развитии, вниманием к нашим увлечениям. Он был прекрасным педагогом, терпеливым и вдумчивым. Для нас он был примером работоспособности, тщательности в выполнении любого дела, за которое брался. Нам всегда казалось, что он знает всё на свете и может ответить на любой вопрос. Уже в университете, изучая на мехмате высшую математику, ту область, которую, казалось бы, химик-технолог на таком уровне, как требовалось мне, знать не может, я получала от него ответы на свои вопросы. А, если сразу он не мог помочь, то я знала, что на следующий день он, разобравшись, прочитав нужный раздел в моём учебнике, обязательно решит задачку по матанализу, геометрии или алгебре, которую я решить не могла. На старших курсах я часто говорила с ним о гидромеханике, пару раз он приходил в университет послушать, как читает лекции по гидромеханике академик Л.И. Седов. Мои интересы папа тоже не оставлял без внимания. Сначала это были комнатные цветы (в комнате было огромное итальянское окно с широким подоконником). Папа подарил мне книгу «Путешествия с домашними растениями». Он придумал игру. Мы повесили в простенке географическую карту. Когда мы узнавали о вновь купленном цветке его родину, латинское название и т. д., мы протягивали от горшка ленточку к месту на карте, где оно произрастает. Завели картотеку, покупали цветы, которых у нас ещё не было. Папа приносил удобрения (наверное, из НИУИФа или сам составлял, тогда их не продавали в цветочных магазинах). Потом я охладела к ботанике, цветы стали чахнуть. Папа отдал их соседям. В последних классах я, конечно, увлеклась химией. В семье химиков это было довольно естественно. Оба родителя при-няли в этом самое горячее участие. Освободили место в комнате, поставили стол, на котором мы втроём (мама, папа и я) соорудили химическую лабораторию. Реактивы, штативы, пробирки, бюксы, химические ступки — чего там только не было. Какие восхитительные опыты, какие красивые растворы, осадки, кристаллы, какие салюты. Правда, папа не разрешал мне самовольно экспериментировать. Это всегда делали вместе. Родители были уверены, что я стану химиком до того момента, как я после окончания школы с золотой медалью пошла в университет подавать документы на химический факультет. Я пишу здесь об этом, чтобы отметить педагогические принципы папы. В эпизоде с моим поступлением в университет они проявились очень отчётливо, и то, что он говорил мне, врезалось в память на всю жизнь. Вместо химического факультета я, сама не знаю как это объяснить, подала свои документы на механико-математический факультет, на отделение механики. Скорее всего, прочитав перечень специальностей, я остановила своё внимание на специальности «Гидромеханика». Поскольку о течении жидкости слышала постоянные разговоры папы со своими аспирантами, на полках было очень много книг по гидромеханике, я решила заняться этой мне неизвестной наукой. Другого объяснения своему поступку я дать не могу. Вернулась домой и никому ничего не сказала. Через несколько дней было собеседование. Это испытание, длившееся не один час, я забыть не смогу никогда, настолько я была не готова к тому, что меня ожидало, к тому, что это будет так долго, что мне будут подкидывать задачки одну за другой из совсем разных областей — алгебры, геометрии, тригонометрии, физики. Решая очередную, я думала, что уж это последняя. Я совершенно вымоталась, и было ощущение полного провала. В школе математика давалась мне не так уж легко, у меня были пятёрки, но среди самых лучших по этому предмету я не числилась. Вот химия — это была моя стихия. Вечером дома мне пришлось признаться, что я провалилась. Вся в слезах я услышала от папы: «Не может быть! Чему же такому по химии мы с мамой тебя не научили?» Когда всё раскрылось, папа сказал: «Что же ты наделала? Разве математика — это твой любимый предмет? Что-то я этого не замечал. Моя дорогая! Заниматься всю жизнь любимым делом — это огромное счастье. Свою профессию, особенно, если это наука, надо любить фанатично. Иначе не стоит за это браться. Подумай над этим». Я возражала, что я выбрала не математику, а гидромеханику. Раздался хохот. «Это моё упущение»,— сказал папа. «Почему же ты никогда не спросила меня, что за наука такая — гидромеханика. И почему её изучают на математическом факультете?» Я сказала, что завтра заберу документы. — «Ну, нет! Ты дождёшься результатов, получишь свою двойку, а потом подумаешь, кем ты хочешь быть. Пока есть время мы поговорим с тобой о гидромеханике. Если это тебя заинтересует, то пойдёшь сдавать на общих основаниях. Летом будешь заниматься математикой изо всех сил». За собеседование мне поставили четыре, и я была принята на мехмат. Это был один из самых счастливых дней жизни. Ему нравилась моя увлечённость. Он гордился тем, что я осталась работать в Институте механики МГУ им. М.В. Ломоносова. Но область моих научных интересов — магнитная гидромеханика, была далека от течения жидкости в тонких слоях, и наше научное общение постепенно ослабело. На защиту кандидатской диссертации он пришёл, был счастлив, что всё прошло успешно, и устроил мне и моим коллегам и однокурсникам замечательный банкет в ресторане «Националь». Не могу не вспомнить летнюю жизнь в подмосковной деревне Глинки на Истре вблизи Нового Иерусалима. Это были послевоенные годы. Любовь к русской природе, к ужению рыбы, грибы, ягоды, участие в деревенских сельскохозяйственных работах — всё это от папы. Нас, дачников, часто просили выйти в поле, помочь вовремя сжать и обмолотить рожь, в срок сдать хлеб государству. Здесь проявилось папино умение жать серпом, вязать снопы. Мужчин после войны в деревне не было, работали в основном женщины. Техники тоже не было, всё делали вручную. Деревенские женщины души не чаяли в Павле Алексеевиче. Он был хороший помощник и на покосе, и при починке домашней утвари, и в уходе за несколькими лошадями, которые были в хозяйстве. Верхом на лошади водил небольшой табунок на водопой. Крестьянские корни его отца, жизнь в ярославской деревне во время гражданской войны, привили ему навыки деревенской жизни. Папа очень любил Россию — свою Родину, и нам, детям, привил эту любовь. В нём, несмотря на все трагические события, связанные с революцией, со смертью отца, с нуждой, которую перенесла его мама, моя бабушка-англичанка, не было озлобленности, мстительности. Он был патриотом и самоотверженно трудился всю жизнь для своей страны. Меня всегда поражало его отношение к своему делу, побуждению студентов к научной работе, удивляло отсутствие стремления к материальному благополучию, отсутствие карьеризма. Вся жизнь его озарена была какой-то высшей идеей, высшей целью — помочь своей стране, принести ей пользу. К сожалению, не часто мне в жизни встречались такие люди, как папа. Сравнение с ним порождало во мне разочарование, и было часто источником излишней нетерпимости и резких оценок. Это мне мешало и в молодости и, особенно, мешает в наши дни. Убеждая меня написать эти воспоминания, папины ученики просили рассказать и историю его жизни, и о его отношении к детям, о принципах воспитания, и об его общении со знаменитыми учёными-химиками, и о том, как он работал дома за письменным столом, и о музыке в его жизни. Трудно мне, человеку не обладающему писательским даром, кратко рассказать о различных гранях его личности, а человек он был многогранный. Получается слишком длинно. Но не написать о его научной и педагогической работе, как помню это я, не специалист в химической технологии, человек, не могущий дать научную оценку его профессиональным достижениям, я не могу. Мои детские впечатления основаны на том, с какими людьми из своего окружения папа общался, кто бывал в нашем доме, к кому ходили в гости родители. Будучи уже взрослым человеком, профессиональным гидромехаником, я соприкоснулась непосредственно с тем разделом гидромеханики, который интересовал папу при разработке общей теории скоростного массообмена. Он стремился создать новую технологию, новые конструкции химических аппаратов — более продуктивных, компактных и дешёвых, чем те, что используются и до сих пор. Это была сверхзадача. Он видел в решении её свой прямой профессиональный долг инженера химика-технолога.
Во многих областях химической технологии осуществляется совместное течение жидкости и газа. Через границу контакта фаз переходит тепло или вещество (тепломассообмен) из одной фазы в другую, а также перенос импульса и механической энергии через границу. Поток газа часто турбулентный, а жидкость при плёночном течении представляет собой ламинарный поток. Проблема взаимодействия турбулентного потока газа с ламинарным потоком жидкости очень трудна и до сих пор мало изучена как теоретически, так и экспериментально. Немного лучше обстоит дело с изучением вопроса о течении турбулентного потока газа вблизи твёрдой стенки. Экспериментальное изучение очень затруднено из-за невозможности проводить измерения на малых расстояниях от стенки. Благодаря прогрессу в создании новых методик измерения и приборов (термоанемометров, лазерных анемометров), новых методов визуализации потока в изучении вопроса о поведении турбулентного потока вблизи твёрдой стенки в последние десятилетия достигнут большой прогресс. Что касается взаимодействия турбулентного потока газа с деформируемой поверхностью жидкости, то это неизмеримо более трудная проблема (и экспериментальная и теоретическая). Для объяснения процессов переноса вблизи поверхности контакта фаз приходится создавать те или иные теоретические модели, полуэмпирические, основанные на измерениях интегральных характеристик на входе и выходе из реактора (разности давлений, расходов фаз, концентрации вещества в фазах и т.д.). Замкнутая система дифференциальных уравнений пока не создана (это общая проблема теории турбулентности). А проблема формулирования граничных условий без понимания ситуации на границе контакта, без использования хотя бы экспериментальных данных представляется на данном этапе неразрешимой из-за отсутствия таковых. Поэтому накопление экспериментальных данных, их обработка и получение критериальных зависимостей — необходимое условие построения полуэмпирических моделей. В режимах скоростного массообмена при восходящем спутном течении фаз в вертикальных каналах, когда приложенный градиент давления (с обратным знаком) и сила тяжести направлены в противоположные стороны, экспериментальные данные до работ П.А. Семёнова отсутствовали. Его эксперименты и теоретическое объяснение различных режимов течения в тонком слое в зависимости от расходов фаз, определение толщины плёнки в различных режимах течения и экспериментальное установление универсальной зависимости перепада давления от скорости газа были пионерскими работами и привлекли пристальный интерес специалистов. Благодаря правильно выбранному способу обезразмеривания, сотни полученных папой экспериментальных зависимостей, построенных в размерном виде, удалось свести в единую кривую и получить тем самым универсальную зависимость безразмерного градиента давления от числа Рейнольдса плёнки, то есть кривую гидравлического сопротивления в широком диапазоне параметров при плёночном течении газа и вязкой жидкости. Этот результат вызвал большой интерес как у химиков-технологов, специалистов в области химического машиностроения, так и у теоретиков-гидромехаников и физиков. Интерес к папиной работе не ослабевал на протяжении всей его жизни. В военной академии, где он руководил кафедрой «Процессы и аппараты химической технологии» с 1933 года по 1957 год трудились виднейшие специалисты-химики нашей страны, академики И.Л. Кнунянц, М.М. Дубинин, С.И. Вольфкович и другие. Со всеми ими папу связывали многолетние дружеские отношения. Я думаю, что помимо интереса к самой личности моего отца, они ценили его научную самобытность и то направление, которое он всегда называл «cкоростной массообмен», и в котором , безусловно, был пионером. Кафедра «Процессы и аппараты» была создана при организации академии. Курс, который папа читал слушателям, программы лабораторных и семинарских занятий были составлены им самим, и всё время совершенствовались. Он творчески подходил к преподаванию, призывал сотрудников кафедры постоянно расширять кругозор. Этому коллективу не нужны были курсы повышения квалификации, они учились непрерывно. Во время войны несколько раз я бывала на кафедре. Пишу об этом потому, что академия химзащиты была очень строгим режимным вузом. Посторонним лицам трудно было попасть внутрь, пропуск получить было почти невозможно. Папа брал меня на работу, когда после болезни не с кем было оставить. Думаю, что ребёнка, которого за руку вёл заведующий кафедрой, всё-таки пропускали через проходную без пропуска. Условия для работы, как я понимаю сейчас, были исключительно хорошими. Кафедра занимала огромное помещение, состоявшее из большого двухсветного зала с очень высоким потолком, большой аудитории, где читали лекции только по процессам и аппаратам, второй аудитории — для семинарских занятий, преподавательской комнаты, небольшой чертёжной комнаты и папиного кабинета. В большом зале были смонтированы различные химические аппараты, все действующие. По периметру под потолком были сооружены узкие металлические антресоли, на которые вела металлическая винтовая лестница. На антресолях стояли баки, большие бутыли, насосы, вниз спускались резиновые трубки. Лабораторные работы слушатели делали в этом зале. В папином светлом, просторном кабинете у окна стоял большой письменный стол, чёрный кожаный диван у стены. Вдоль остальных стен — лабораторные столы с различными стеклянными трубками, вертикальными и наклонными, резиновые шланги опутывали эти столы. Под столами — насосы, баки, манометры, бутыли с растворами и ещё какие-то приборы и книги — на полках вдоль стен. Свободные от занятий папины сотрудники развлекали меня всякими чудесами. Помню опущенную в колбу с жидкой углекислотой розу на длинном стебле, которая становилась твёрдой, как фарфоровая, а потом оттаивала и чернела. Давали мне цветные карандаши, и я рисовала, пока папа читал лекцию, разрешали подниматься и спускаться по винтовой лестнице. Это было страшновато, но очень мне нравилось. Всё это удобное, красивое и функциональное помещение было устроено, спланировано и смонтировано по папиным чертежам и под его непосредственным наблюдением. Эта лаборатория — его детище. В своём кабинете по ночам после занятий он делал опыты и во время войны и после. Во время войны, как он говорил, просто жил в своём кабинете, не уходил домой, так как до начала комендантского часа и из-за воздушных тревог не успевал закончить эксперименты. За письменным столом ночью он наносил на миллиметровку точки, строил кривые, обрабатывал на логарифмической линейке. И после нашего возвращения из эвакуации, и уже после войны он поздно возвращался домой, быстро ужинал — и за письменный стол с логарифмической линейкой. Уже совсем поздно; почти каждый вечер, иногда за полночь сквозь сон мы слышим музыку. Опустив модератор, папа играл. Мы так привыкли, что нам это не мешало спать. Стены комнаты были больше метра толщиной. Звукоизоляция была полной, так что соседей музыка тоже не тревожила. Из папиных аспирантов, военных химиков тех лет, помню М.И. Воскобойникова, который приходил к нам домой зани-маться с папой. Военное начальство торопило его с защитой, и папе приходилось много с ним работать в ускоренном режиме. Вскоре после защиты он был назначен директором очень закрытого института, связанного, насколько я помню, с атомными делами. Помню также С.М. Клочкова, кажется подполковника, а позже уже полковника, у которого не ладились дела с экспериментами — получалось не так, как по папиному мнению должно быть. Папа проверял все его расчёты, ошибок не находил. Сказал, что надо всё перемерить. Сергей Матвеевич возражал, что это невозможно, это потребует нескольких лет. «Потребует, значит, потребует» — отвечал папа. Дело застопорилось. В одно прекрасное утро папа говорит маме: «Я всё понял. Ему надо поменять манометр, систематическая ошибка. Если это так, то просто надо пересчитать, и всё». Манометр поменяли. Диссертация была защищена успешно. Ещё один аспирант тех лет — Я.В. Шварцштейн. Это был штатский человек, аспирант академика С.И. Вольфковича, сотрудник НИУИФа. Папа много с ним работал дома, так как в академию он приезжать не мог. Когда диссертация была готова, С.И Вольфкович, папин коллега по академии (видимо, по совместительству работал в НИУИФе), сказал, что пусть будет два руководителя. «Это не положено» — ответил папа. «Я добьюсь в порядке исключения». Как уж он этого добился, я не знаю, но на обложке диссертации и в автореферате указаны были два руководителя. Папу часто приглашали на различные заводы для консультаций. Во время войны, помню, он пришёл домой с каким-то металлическим 2-х литровым бидоном. Налил на блюдце содержимое — бурую жидкость, макнул кусок чёрного хлеба и стал есть. «Что это?» — cпросила мама. «Машинное масло» — в ответ. «Ты с ума сошёл! Я тебя сейчас покормлю». Оказалось, что это патока. Папа давал консультацию на сахарном заводе им. Мантулина. Видимо, дело касалось работы выпарных аппаратов. В благодарность ему подарили бидончик патоки. Это был роскошный подарок в 1943 году. Мы пили чай с патокой. Мама пекла коврижки с патокой, если в доме была мука, это уже была роскошь. Приложил свои знания папа и к созданию «Советского шампанского». Завод шампанских вин осваивал выпуск шампанского ускоренного созревания. Папа довольно долго их консультировал и, наконец, пришёл домой с несколькими бутылками шампанского — первого выпуска по новой технологии. «Советское шампанское» с тех пор на праздники на каждом столе. Марочные, дорогие сорта — медленного естественного созревания. Ещё эпизод из папиной жизни — их совместная с мамой ра-бота на пользу отечества. Мама работала в киностудии Союзмультфильм. Перед окончанием войны и сразу после неё на студии создавалась цветная мультипликация. До войны и во время неё выпускались черно-белые картины. Поскольку мама руководила в студии кинофотолабораторией, то на её плечи легла трудная задача создания красок, которые бы долго держались на целлулоиде и при просушивании после нанесения их на целлулоидные листы не отшелушивались и держались до окончания съёмок картины на киноплёнку. Если произойдёт осыпание в середине съёмок, то всё надо начинать сначала. А это большие затраты — работа ручная. Поскольку краски разных цветов имели различный химический состав, то и вели они себя в процессе производства по-разному. В те годы не было в цехах кондиционеров. Температурный режим и влажность зависели от погоды и т. д. Короче говоря, задача перед мамой стояла серьёзная и вполне научная. С ней она справилась. Вторая её проблема заключалась в том, что целлулоидные листы — основа, на которую наносились рисунки, это очень дорогой материал, сделанный на основе растительного сырья — водорослей агар-агара. Целлулоид закупался за границей. Наше отечественное сырьё с Дальнего Востока возить не было резона. Так вот, целлулоид надо было использовать многократно, смывая изображения после окончания картины. Некоторые краски (помню, красная и оранжевая) оставляли на целлулоиде цветные пятна, делая его непригодным для повторного использования. Добиться обесцвечивания этих пятен — такую задачу решала мама. Это была бы большая экономия. Долго не удавалось. Подключился папа, химик от бога, но и у него не получалось. Наконец, они составили раствор, который удалял пятна без растворения целлулоида. Мама подала рацпредложение. Начальство было в восторге. Маме выплатили премию. Через полгода, придя с работы, мама рассказывает, что руководство киностудии подало документы на Сталинскую премию за разработку технологии очистки и т.д. — не помню, как там было сформулировано. Естественно, что папиной фамилии там быть не могло, но маминой? Утешая её, я помню это очень отчётливо, папа говорил: «Мы с тобой решили эту нелёгкую задачку? Решили. Профессионально мы с тобой молодцы? Молодцы. Значит, мы хорошие химики? Хорошие. Что же тебе ещё надо? Я вполне удовлетворён. А что касается всяких премий — это уже требует совсем других навыков. Этих навыков у нас с тобой нет. Ну и пусть».
Докторскую диссертацию папа защитил в 1952 году. В один из весенних тёплых дней во второй половине дня я делала уроки, когда перед окном остановилась машина, и папа с охапкой цветов в руках и сопровождавшими его военными людьми, которые тоже несли цветы, вошёл в квартиру. На мой недоуменный вопрос ответил: «Поставь всё это в воду». Вскоре пришла с работы мама, которой он позвонил после заседания и объявил, что только что закончилась защита его диссертации. Единогласно. Никто из нас даже не подозревал, что сегодня нам предстоит такой радостный вечер. Папа всё держал в тайне, даже от мамы. Не хотел, чтобы мы волновались. Он был счастлив. За ужином, конечно, с бутылкой вина, он рассказывал подробности, кто выступал, какие были отзывы, сколько хвалебных выступлений он выслушал. Он сиял. Поскольку всё было секретно, то фамилий оппонентов он, по крайней мере при детях, не называл. Да мы и не очень-то понимали тогда, какое важное это было для папы событие. Признание, хоть и в узком кругу коллег по академии и оппонентов (они были со стороны) после стольких лет самоотверженной работы, было ему наградой. Вспомнилось мне, что оппоненты отмечали слишком большой объём представленной работы и тщательность её исполнения, практическую важность нового направления. Через год папу выдвинули в члены-корреспонденты академии наук. Он подал документы, но не добрал на выборах нескольких голосов. Широкая общественность академии наук его не знала. После этого его выдвигали на учёном совете ещё несколько раз. Он больше документы ни разу не подавал, не взирая на настояния и Кнунянца, и Дубинина, и Вольфковича. Маме он объявил, что в эти игры играть не будет. Опять всё как-то не так, как у всех. В Военной академии папа работал до 1957 года, когда началась реорганизация. Насколько мне помнится, было решено объединить две кафедры. Я думаю, что это был тот момент, когда ему было удобно уйти из секретного вуза в открытый институт. Поскольку он продолжал интенсивно работать, накапливался и экспериментальный, и теоретический материал, который он хотел открыто публиковать. Кроме того, он был одержим идеей внедрения новой технологии, новых продуктивных компактных и дешёвых аппаратов в промышленность. Для этого нужно было если не рассекретить старое, то хотя бы не засекречивать впредь те результаты, которые будут получены. Ему нужна была связь с заводами. Он стал присматривать место для дальнейшей работы. В этот период поступали разные приглашения. Академик Н.М. Жаворонков хотел видеть его в своём институте. Академик С.И. Вольфкович, который к этому времени уже ушёл из академии химзащиты и возглавлял кафедру химической технологии в Московском университете, неоднократно настойчиво приглашал его на должность профессора своей кафедры. Папа не торопился, размышлял. Он узнал, что в Московском институте химического машиностроения есть вакантная должность заведующего кафедрой «Машины и аппараты неорганических производств». Это выпускающая кафедра института. Это было то, что он искал. Когда я, уже будучи студенткой университета, спросила его, как он мог отказаться от работы в университете — самом лучшем вузе страны, он объяснил, что в университете нужно преподавать теоретическую химию и в лучшем случае заниматься лабраторным экспериментом и готовить диссертации своим аспирантам. «Этот этап я уже прошёл», — говорил он. «Мне нужна теперь большая химия, нужна промышленность, но и преподавание бросать не хочется. В МИХМе можно совместить оба моих желания». Он принял предложение и возглавил кафедру. Заново готовил учебный курс, заново оборудовал свою лабораторию. Опять всё с нуля. Условия для работы были, конечно, гораздо хуже, чем в академии химзащиты, но зато была летняя заводская практика студентов, были тесные контакты с различными химическими заводами. Он надеялся, для начала построить хотя бы полупромышленную установку, работающую в режиме скоростного массообмена. Он хотел запатентовать новый способ получения различных веществ, в частности, азотной и серной кислот. Кроме того, он был намерен написать свою книгу, отдельные разделы которой понемногу писал уже довольно давно, не торопясь, как всегда всё тщательно обдумывал. Пятнадцать лет он трудился в МИХМе, где сложился вокруг него коллектив учеников, работавших не только в МИХМе, но и в отраслевых институтах и в промышленности. О том, что им удалось и что не удалось, лучше, чем я, напишут его ученики. В эти годы я уже жила отдельно от папы, у меня была своя семья и работа, отнимавшая много сил. Поэтому я уже плохо знаю его жизнь в стенах МИХМа. Помню, что он каждый год ездил со студентами на практику на различные заводы: в Воскресенск, в Сумы, в Славянск, кажется, и в Березники. На каких-то заводах шли эксперименты на больших установках. Помню, что директора заводов были озабочены главным образом выполнением и перевыполнением планов. Им было не до новшеств. Видимо, это обычные трудности, с которыми сталкиваются все люди, которые хотят внедрить что-то новое в уже сложившейся, работающей отрасли. Для этого нужна сильная поддержка сверху.
На памятной встрече в 1996 году кто-то из папиных учеников рассказал мне, что на ЭКСПО-центре была выставка (год не помню) последних достижений фармацевтической промышленности. В японском разделе демонстрировался компактный аппарат, работавший в режиме восходящего прямотока, то есть в режиме скоростного массообмена. Метод применяли для выпуска лекарств. Это были закреплённые в горизонтальной плоскости связки вертикальных стеклянных трубок, в каждой из которых осуществлялось кольцевое течение жидкости и газа снизу вверх. Вот, японцы сделали и применяют в промышленности. Судя по списку литературы, приведённому В.Н. Новожиловым в обзоре папиных работ, уже после папиной смерти его ученики запатентовали способ во многих странах. (В воспоминаниях В.Н. Новожилова приводится разговор папы с известным академиком насчет сомнений — патентовать или нет за границей. Известный академик сказал: «Вы патентуйте, они сделают, а мы у них купим». С горечью думаю, что в данном случае мы покупаем даже не технологию, а уже готовый продукт, лекарства, которые становятся «золотыми» и недоступными для большинства наших людей). В МИХМе у папы было много аспирантов. Часто он занимался с ними дома. Особенно запомнился приходивший к нему аспирант М.Ф. Галиуллин. Это был семейный человек, семья его — жена и, кажется, трое детей,— жили то ли в Чувашии, то ли в Башкирии. Он очень нуждался, и папа всегда заботился о том, чтобы мама покормила его перед уходом. После защиты им диссертации папа помог ему материально в организации банкета. Меня просили написать о тех знаменитых учёных-химиках, которых я помню, и об отношениях их с папой. Круг папиного научного и дружеского общения был широк. Я не всех знала и помню. Напишу кратко о тех, которые бывали у нас и которые запомнились. Профессор Константин Феофанович Павлов — коллега и друг папы по Ленинградскому технологическому институту, коллега профессора Л.Ф. Фокина. В 1937 году К.Ф. Павлов был репрессирован, как и почти все сотрудники Фокина. Помню, в конце войны, наверное зимой 1944 года, папа, возвращаясь с работы, столкнулся с ним в вестибюле метро «Охотный ряд». Папа рассказывал, придя домой, что они бросились друг к другу, обнялись и не верили своим глазам, что случилась такая встреча. Оказалось, что уже несколько дней освобождённый из ссылки Константин Феофанович жил в гостинице «Москва», куда к нему приехала из Ленинграда жена. На следующий день и потом часто они приходили к нам на улицу Герцена (угол Грановского) пить чай. Разговоры были до утра, и предпочитали они вести их у нас дома, а не в гостинице. Константин Феофанович ждал какого-то назначения на работу и прожил в Москве несколько месяцев. Я с мамой и папой была неоднократно у него в номере гостиницы. Они приглашали нас воспользоваться их ванной комнатой, где была горячая вода, чтобы выкупать детей, видя трудности нашего быта. Потом Константин Феофанович уехал в Ленинград. Кажется, он бывал в Москве и позже и заходил к нам, но точно не помню. Не знаю также, где он работал после освобождения. Петр Григорьевич Романков — чл.-кор. АН СССР. В пос-ледние годы папиной жизни был ректором Ленинградского технологического института. Это папин однокурсник и друг. О нём оставила воспоминания и папина сестра Вера Алексеевна. Он бывал у нас в гостях неоднократно на улице Герцена и потом уже в папиной квартире, когда папа жил не с нами.
После папиной смерти в семидесятые годы мы с тётей Верой ездили в Ленинград. Она показывала мне город своей и папиной молодости. Виделись мы и с Петром Григорьевичем, его женой, его сестрой Анной Григорьевной, которая была подругой тёти Веры. В доме Анны Григорьевны за ужином воспоминаниям не было конца. Я сидела и слушала. Многое, о чём там говорилось, отражено в воспоминаниях Веры Алексеевны. Академик Иван Людвигович Кнунянц — папин коллега по военной академии химзащиты, генерал. Дружба была ещё с довоенных времён. Помню его по Самарканду. Мы были в гостях и пили чай с халвой, он держал меня на руках. Во время болезни принёс лежавшей в приступе тропической малярии маме таблетки акрихина. Папа был в Москве. После войны с его сыном Серёжей мы были в одном детском саду. Папа всегда говорил, что у Ивана Людвиговича завидная судьба. Ему удалось не только, как химику, решить важнейшую для страны проблему создания синтетического лекарства от малярии, но и постро- ить завод по производству этого лекарства. Это завод «Акри-хин», кажется в Балашихе. Папа рассказывал, что во время строительства Иван Людвигович не уходил со стройки, был там и днём, и ночью. Весь монтаж оборудования происходил под авторским надзором. Малярия была практически побеждена в нашей стране. Папу и Ивана Людвиговича связывало ещё одно увлечение. Кнунянц был фанатичным коллекционером живописи. Он разыскивал картины по всей Москве и не только. Часто это были попорченные чёрные полотна. Он сам аттрибутировал и реставрировал их. Папа нередко бывал у него дома на Котельнической набережной (высотный дом), рассказывал, какая хорошая коллекция, рассказывал об очередном приобретении. Иван Людвигович звонил и просил прийти, оценить очередную покупку, а, главное, вместе поколдовать над реставрацией. Сами составляли клеи, растворители и т. д. Много картин было спасено. Академик Михаил Михайлович Дубинин — папин коллега по академии. Помнится он мне по Самарканду и после в штат-ской одежде. Не знаю, был ли он военным. Помню по рассказу папы, что он хвалил папину диссертацию в своём выступлении на защите. Их связывали тёплые отношения. Дома у нас его не помню. Академик Семён Исаакович Вольфкович — коллега по академии химзащиты. Впоследствии занимал большие должности. В Московском университете заведовал кафедрой на химическом факультете. Все годы папиного с ним знакомства Семён Исаакович поддерживал папино направление, на защите докторской было его хвалебное выступление. После папиного решения уйти из академии уговаривал его перейти в университет профессором на возглавляемую Вольфковичем кафедру. Дома у нас помню его один раз. Может быть, он бывал и до этого. Пришёл он, когда папы не было дома. Пришёл специально к маме с просьбой повлиять на мужа, чтобы он перешёл работать именно в Университет. Убеждал её, а, может быть, и просто проявлял заботу об условиях жизни нашей семьи. Обещал через год хорошую квартиру в доме преподавателей около университета. Дом заканчивали строить. Помню, мы даже в один из вечеров на автобусе поехали посмотреть этот дом, потом шли пешком до главного здания и до химфака. Мама уговаривала папу согласиться. Предложение было очень заманчивым. Потянув, потянув время, папа отказался, чем обидел Семёна Исааковича. Потом отношения продолжались и были хорошими. Вольфкович считал пере-ход в МИХМ папиной ошибкой. Кто знает? Папа так не считал. Мама в очередной раз смирилась. Академик Петр Леонидович Капица. О папиных контактах с Петром Леонидовичем могу поделиться воспоминаниями послевоенных лет, наверное, это был 1947 год. В один из вечеров, придя с работы, папа рассказывал маме, что днём его попросили к телефону. Звонивший представился академиком Капицей. Звонок был вызван желанием познакомиться и поговорить о течении жидкости в тонких слоях. Петр Леонидович попросил папу подъехать в Институт физических проблем на следующий день, объяснив, что он живёт на даче и в Москве бывает редко, а побеседовать ему хочется поскорее. На следующий день утром в нашей семье начались пререкания. Мама должна была обязательно быть на работе. Я сидела дома после болезни и никак не хотела оставаться одна, так как заранее знала, что буду дома с папой. Папа не хотел откладывать важную для него встречу. Мама убежала на работу, и папа предложил мне поехать с ним при условии, что он оставит меня одну погу-лять на бульваре, пока у него будет важный разговор. Это меня вполне устроило и, захватив прыгалки, мы отправились на такси на Ленинские горы. Я гуляла одна очень долго. Утро было солнечное, весна. Но потом я всё-таки замёрзла, устала и села, поджав коленки, на лавочку и заплакала. Прибежал папа, взял меня на руки и понёс, успокаивая, к остановленному такси. Вечером слышу его рассказ маме. Оказалось, что Петр Леонидович прочёл ещё довоенную папину работу, опубликованную только в 1944 году в ЖЭТФ, и разыскал автора. В это время П.Л. Капица находился в опале, был отстранён от работы в Институте физических проблем и искал для научных занятий тему. Папина работа его заинтересовала. Папа был воодушевлён разговором с Капицей. Петр Леонидович сказал, что у него на даче есть маленькая лаборатория, и ему хотелось бы сделать эксперименты с течениями в тонких слоях. Было задумано продолжать контакты. Петр Леонидович пригласил папу пообедать вместе, но папа объяснил, что его давно ждёт маленькая дочка. «Что же Вы сразу мне не сказали? Ведите её сейчас же сюда. Разве можно было оставлять ребёнка одного?» Но папа, поблагодарив, отказался от приглашения. Насколько я знаю, кажется, были ещё встречи. Ре-зультатом этого интереса Петра Леонидовича к течению жидкости в тонком слое было появление на свет трёх статей в ЖЭТФ, одна из которых была написана совместно с сыном С.П. Капицей. В тексте первой из работ упомянуто имя П. Семёнова, привлёкшего внимание автора к проблеме. Трудные для П.Л. Капицы времена кончились, его научные интересы сменились, а у папы и у меня остались эти воспоминания. Профессор Александр Михайлович Ластовцев — папин коллега по Институту химического машиностроения. Насколько я помню, он сыграл большую роль в переходе папы из Академии химзащиты в МИХМ. Кажется, они были знакомы задолго до этого. Я помню Александра Михайловича хорошо. Он часто по субботам или воскресеньям заходил к нам домой. Жил он где-то за городом. И, когда приезжал в центр пройтись по книжным магазинам, то обязательно заходил за папой. Часто эти обходы книжных магазинов делали вместе. Я старалась спрятаться, когда слышала голос Александра Михайловича, здоровавшегося с мамой и папой. Он всегда смущал меня комплиментами и расспросами об учёбе. Человек он был очень приветливый, хорошо воспитанный и разносторонне образованный. Мама любила, когда он к нам заходил, усаживала его пить кофе или чай с домашними пирогами. Боже мой! Как давно это было! Сын Александра Михайловича Миша стал папиным учеником в МИХМе, защитил диссертацию. У папы с ним есть несколько совместных публикаций. Меня недавно ознакомили с воспоминаниями Михаила Александровича о своём отце. Обстоятельно и с любовью описана вся жизнь Александра Михайловича. Мне было интересно читать о человеке, которого я хорошо знала в детстве и юности. Пара страниц в сборнике, посвящённом А.М. Ластовцеву, уделена воспоминаниям Михаила Александровича о моём отце. Я хочу поблагодарить автора за описание некоторых эпизодов из жизни папы, о которых я не знала. Профессор Лев Герасимович Лойцянский и профессор Александр Адольфович Гухман. Пишу о них вместе, так как оба они связаны в моей памяти с разговором о папе, состоявшемся через несколько лет после его смерти. Оба эти человека — известнейшие учёные. Льва Герасимовича я лично знала задолго до упомянутого разговора. Он, известный гидромеханик, во время своих приездов в Москву из Ленинграда, где работал в Ленинградском политехническом институте, часто бывал на кафедре гидромеханики МГУ, делал доклады на наших семинарах, бывал и в институте механики. Не помню, на какой из конференций или съездов мы познакомились. Лев Герасимович был человеком редкого обаяния, жизнерадостный и остроумный. Фамилию профессора Гухмана я слышала от папы в его разговорах с учениками. Если я не ошибаюсь, после перехода папы в МИХМ они стали коллегами. Это очень известный учёный в области теплопередачи. Так вот, в 1970-х годах в Ленинграде состоялась научная конференция, посвящённая, кажется 75-летию Льва Герасимовича Лойцянского. Из нашего института (Институт механики МГУ) поехали в Ленинград много сотрудников, в том числе я и мой коллега и соавтор А.Е. Якубенко. Доклад наш прошёл хорошо. А после него мы получили от Льва Герасимовича приглашение на юбилейный банкет в Ленинградский Дом учёных. Лев Герасимович усадил меня на почётное место в президиуме, разлучив с Александром Евгеньевичем Якубенко. Слева от меня сидел пожилой незнакомый мне человек, который захотел познакомиться и спросил, как меня зовут и откуда я приехала. Назвав своё имя, отчество, фамилию, я услышала в ответ: «Профессор Гухман». Он как-то странно посмотрел на меня, но больше ничего не спросил. Банкет шёл своим чередом. Наливая мне очередную рюмку, Гухман вдруг спросил: «Как зовут Вашего отца?» Я ответила. Вдруг он вскочил и подбежал к Льву Герасимовичу со словами: «Лёва, Лёва, скорее подойдём к моей соседке, я тебя с ней хочу познакомить». Лев Герасимович подошёл знакомиться и захохотал: «Да мы с Ирочкой сто лет знакомы. Это я тебя с ней сейчас познакомлю поближе». Они начали подшучивать друг над другом. После очередной остроты Лойцянского Гухман со злорадством сказал ему: «Старый ты …, не знаешь, чья это дочь. Это дочь Павла Алексеевича Семёнова». Я сидела, ничего не понимая. Что профессор Гухман — это тот Гухман, фамилию которого я слышала от папы, я догадалась. Я догадалась также, что он был давно знаком с папой. Но причём тут Лев Герасимович Лойцянский? Застыв с открытым для произнесения очередного эпитета ртом, Лев Герасимович решил адресовать эпитет себе: «Старый осёл, как же я не догадался поинтересоваться раньше, как звали Ирочкиного папу? Мы ведь действительно с ней знакомы много лет». Я всё ещё ничего не понимала. Фамилию Лойцянского знала с детства. В библиотеке папы стояла книга Л.Г. Лойцянского «Механика жидкости и газа», к которой я, будучи студенткой, много раз обращалась. Этот замечательный учебник купила себе при первой возможности. Что Лев Герасимович знал папу, никогда не слышала. Лойцянский сел около меня и рассказал историю их знакомства с папой. Его рассказ удивил меня. Со слов Льва Герасимовича дело обстояло так. В один из дней 1951 года ему позвонил домой незнакомый человек, представился и попросил быть оппонентом его закрытой докторской диссертации. Понимая, что ни сделать доклад на семинаре, ни прислать работу не имеет права, он попросил разрешения приехать в Ленинград и обрисовать кратко круг проблем, изложенных в работе. Лев Герасимович не хотел связываться с закрытой работой, которую скорее всего придётся читать в первом отделе академии химзащиты, да и автора он не знал. Как человек вежливый, он сразу не отказал, попросил время подумать и стал наводить справки. Позвонил профессору А.А. Гухману и получил очень хороший отзыв. Позвонил П.Г. Романкову в Ленинградский технологический институт, получил хороший отзыв. При следующем разговоре папе было предложено приехать в Ленинград для беседы. Лев Герасимович рассказывал мне об их беседе в самых восторженных тонах. Он говорил, что не мог предположить столь хорошей гидродинамической подготовки у химика-технолога. Сама проблема ему была интересна. Он уловил, как хороший учёный, перспективность нового направления и, как он говорил, хотелось скорее взять в руки работу. Во время зимних каникул он приехал в Москву и ознакомился с папиной диссертацией и не только не жалел, что взялся за это дело, но был рад и знакомству с автором, и знакомству с новой для него проблемой. Отзыв был очень хороший. Защита прошла блестяще. Кто был вторым оппонентом — не знаю. Уж не профессор Гухман ли? Третьего тоже не знаю. Поскольку работа была закрытая, папа не распространялся о фамилиях оппонентов. «Как рано Павлу Алексеевичу помогли уйти из жизни. Если бы он был сейчас жив, то обязательно приехал бы на конференцию и сидел бы здесь с нами. Я полюбил его». Вот такие слова сказал мне о папе дорогой Лев Герасимович Лойцянский. Профессор Николай Алексеевич Слёзкин, академик А.Ю Ишлинский, профессор С.М. Тарг. Все три имени этих больших учёных-механиков связаны с механико-математичес-ким факультетом Московского государственного университета, выпускниками которого они были. Их связывала многолетняя дружба. Контакт папы с ними продолжался несколько последних лет его жизни и возник в доме Н.А. Слёзкина за праздничным столом по случаю очередного дня рождения Николая Алексеевича, который стал моим свёкром в 1961 году. Когда Николай Алексеевич познакомил нового гостя со своими старыми друзьями, те стали, естественно, расспрашивать папу о месте работы, о том, чем он занимается. Помню, как А.Ю. Ишлинский, в то время директор Института проблем механики и С.М. Тарг, заведующий кафедрой теоретической механики Артиллерийской академии, видный гидромеханик, активно откликнулись на папин рассказ о его работе. Это была типичная для папы ситуация. Все хорошие учёные улавливали практическую важность его работы и принимались высказывать свои соображения, например, по проблеме поведения турбулентного потока газа на границе с тонким стекающим слоем жидкости и связанной с этим интенсификацией массотеплообмена между фазами. С Николаем Алексеевичем Слёзкиным, в те годы деканом механического факультета, прекрасным гидромехаником вопросы эти обсуждались неоднократно. Николай Алексеевич дал тему для диссертации, предложенную папой, своему аспиранту В.Г. Соколову. Защита проходила в 1970 году в институте у Александра Юльевича Ишлинского, заинтересовавшегося скоростным массообменном при восходящем спутном течении жидкого слоя и газа. Папа предоставил В.Г. Соколову свой экспериментальный материал и много занимался с ним, вводя в курс дела. Защита прошла успешно. Александр Евгеньевич Якубенко, доктор физико-математических наук, выпускник мехмата, ведущий научный сотрудник Института механики МГУ. Это мой однокурсник, коллега по кафедре гидромеханики, которую закончили в 1960 году, коллега в Институте механики в лаборатории, которая сначала называлась лабораторией магнитной гидродинамики, а позже магнитной и общей гидромеханики. В то время, когда расширялась тематика лаборатории, перед нами встала проблема поиска нового научного направления. Для каждого научного работника эта ситуация довольно драматична. Она требует широкого поиска и определяет научную судьбу, как минимум, на несколько лет вперёд. Она связана также со снижением научной продуктивности на некоторый, иногда длительный период. Мы были в унынии и долго не могли определиться, так как примыкать к уже сложившимся в институте научным группам не хотелось. Хотелось найти что-нибудь своё. Не знаю, почему мне сразу не пришло в голову обратиться к гидродинамическим проблемам химической технологии, а когда всё-таки господь вразумил, то мы с Сашей сразу поехали для разговора к папе домой. Я хорошо помню эту долгую беседу о течениях в тонких слоях, о волнах, о поведении турбулентного потока газа на границе с жидким слоем, и, наконец, о скоростном массообмене. Папа подвёл нас к «краю науки» в этой области. Это было очень важно, резко сократило период вживания в новую область. Помню, как папа сказал, что ему, химику, не хватает теоретической базы, чтобы решить проблему поведения турбулентного потока газа над поверхностью стекающего тонкого слоя и объяснить механизм экспериментально открытого явления резкой интенсификации тепломассообмена в режиме восходящего прямотока. Это проблема теоретиков-гидромехаников. Экспериментальный материал накоплен солидный. Папа готов его предоставить и обещал всяческую помощь и обсуждение, если мы этим заинтересуемся. «Я даю вам не задачку, а формулирую теоретическую проблему, имеющую огромную практическую значимость на только для химической технологии, но и для многих других областей. Поскольку проблема связана с турбулентностью, на данном этапе развития этой области никому не удастся получить точные решения или хотя бы сформулировать замкнутую систему уравнений и граничные условия. Конечно, это будет полуэмпирическая теория, но я уверен, что это будет полуэмпирика более высокого уровня, с более глубоким пониманием механизма взаимодействия турбулентного потока газа с тонким пристенным жидким слоем, выявление отличия от взаимодействия с твёрдой стенкой». Никаких уговоров и давления на нас оказано не было. «Если надумаете, то приходите посмотреть эксперименты». Думали мы довольно долго, потому что сразу стали пытаться поставить задачу, понять чего нам недостаёт для создания теоретической модели взаимодействия, для постановки граничного условия на поверхности ламинарного жидкого слоя, что нужно извлечь из имеющихся экспериментов. Сначала казалось, что мы быстро сумеем объяснить хотя бы экспериментальные данные по гидравлическому сопротивлению подобных течений. Хотелось прийти к Павлу Алексеевичу с уже готовой полуэмпирической теорией и взять у него только количественные данные для построения кривой зависимости коэффициента сопротивления от какого-то параметра, характернизующего режим течения. Задача оказалась совсем не такой простой. Все попытки объяснить аномальное поведение гидравлического сопротивления при двухфазном плёночном течении кончались неудачей. Несколько раз ещё мы беседовали с папой, откладывали задачу, которая нас уже захватила, возвращались к ней опять. Наступил 1972-й год, когда скоропостижно после перенесённого тяжёлого переживания, окончившегося инфарктом, на 68-м году жизни скончался Павел Алексеевич Семёнов, крупный русский учёный, выдающийся педагог, мой горячо любимый папа.
Первая наша совместная работа с А.Е Якубенко, посвящённая объяснению экспериментальных данных по гидравлическому сопротивлению двухфазных плёночных течений на основе предложенной нами полуэмпирической теории турбулентного газового потока, текущего в контакте с тонкой жидкой плёнкой, вышла в 1976 году. Она посвящена памяти папы. Её заключительные слова: «В заключение авторы пользуются случаем выразить свою благодарную память о беседах с ныне покойным П.А. Семёновым, который привлёк их внимание к этой проблеме». Около десятка работ были выполнены на эту тему. Список публикаций приложен. Из моих знакомых папино внимание привлекали работы профессора Московского государственного университета Виктора Яковлевича Шкадова, совместные с академиком Н.М. Жаворонковым и другими соавторами и молодыми учениками, посвящённые изучению волн на поверхности тонких слоёв жидкости. Насколько я помню, Виктору Яковлевичу посоветовал заняться этой темой академик Георгий Иванович Петров, его учитель, заведующий кафедрой аэромеханики на мехмате МГУ. Эта деятельность Виктора Яковлевича проходила в другом «гнезде» химиков-технологов, которые начали заниматься этой темой несколько позже папы, и которых папа хорошо знал. Мне он говорил, что хотел бы познакомиться с Виктором Яковлевичем, но знакомство так и не состоялось. Папа говорил, что волны в тонких слоях очень интересная и плодотворная тема. Он был уверен, что у университетских теоретиков дело до тепломассообмена и скоростного массообмена не дойдёт. Похоже, что он оказался прав, но в области гидродинамики устойчивых волновых движений в плёнках с учётом касательного напряжения на границе контакта В.Я. Шкадов со своими учениками добился серьёзных теоретических результатов. Особо хочу вспомнить о том, как после проведения па-мятной встречи в 1996 году, посвящённой 90-летию со дня рождения П.А. Семёнова в комнате В.Н. Новожилова собрались (многие из пришедших на эту встречу — ученики папы) сотрудники НИУИФ, папины коллеги из других институтов. Время было очень трудное, все испытывали крайнюю нужду, так как мизерная зарплата выплачивалась нерегулярно. На столе было несколько бутылок водки, бутерброды из чёрного хлеба с салом и домашний пирог с капустой. Было видно, что старейший институт страны, созданный ещё в первые годы советской власти, у истоков которого стояли видные учёные, идёт к своей гибели. Большая часть помещений прекрасного главного здания, выстроенного после войны в цепи академических институтов на Ленинском проспекте, а также помещений высокого стеклянного лабораторного корпуса более поздней постройки, были сданы различным коммерческим структурам и приносили доход новым собственникам — империи Ходорковского. Часть сотрудников покинула институт. Те энтузиасты, которые ещё продолжали работать и пришли на памятную встречу, приняли решение организовать научный семинар, раз в месяц собираться в актовом зале и заслушивать доклады, которые по очереди решили делать участники встречи, сообщая свои новые и прежние результаты. Так учёные своим внутренним противостоянием хотели не допустить разрушения, сохранить дух института и оказать друг другу моральную поддержку. Виктор Яковлевич Шкадов со-вершенно бескорыстно два года руководил этим семинаром, где сделали доклады: cам В.Я. Шкадов, В.Н. Новожилов, А.Е. Якубенко и И.П. Семёнова, В.Н. Кузнецов, молодые учёные — аспиранты и студенты В.Я. Шкадова, которых он регулярно приглашал на эти заседания, А.С. Горшков, многие сотрудники НИУИФ. Начиналось налаживание контактов между «высокой наукой» теоретиков гидроаэромехаников механико-математического факультета и учёными химиками-технологами, тесно связанными с промышленностью, нуждающимися в фундаментальных теоретических результатах «высокой» науки. Эти контакты дают абстрактным теоретикам ощущение практической пользы проводимых ими работ. О таком контакте всегда мечтал папа, и поэтому появление всякого нового имени теоретика в той области, которая интересовала его, вызывало в нём желание познакомиться и подвести этого теоретика к «краю науки» в области гидродинамических проблем химической технологии. Так из выпускников мехмата его аспирантом стал А.В. Соловьёв, он привлёк меня и А.Е. Якубенко, он хотел познакомиться и проявлял большой интерес к работам В.Я. Шкадова, он предложил тему и предоставил свои экспериментальные данные В.Г. Соколову — аспиранту Н.А. Слёзкина.
 |  |  |  |  |
Всем докладчикам и участникам этого семинара, и в особенности В.Н. Новожилову и В.Я. Шкадову, моя самая искренняя благодарность за память об отце за их труды в столь тяжёлое для всех время. Руководство НИУИФ предоставило все условия для проведения этих встреч. Мы собирались в прекрасном актовом зале с великолепной дубовой мебелью, амфитеатром с портретами отцов-основателей института на стенах. Это очень напоминало обстановку в больших аудиториях Московского университета на Ленинских горах. Мне казалось, что энтузиазм этой группы вызывал у начальства некоторое недоумение. Со временем в НИУИФе сменилось руководство, встал во-прос о переводе остатков института на окраину Москвы в какое-то полуразрушенное здание. Институт распадался на глазах. Пришлось его покинуть и энтузиасту В.Н. Новожилову. Он теперь работает в своём родном учебном институте, бывшем МИХМе, ныне Московском государственном университете инженерной экологии. Бывшая кузница кадров инженеров-машиностроителей химической промышленности изменила свой профиль. Экология — дело нужное, даже очень, и промышленная экология нужна, если работает большая промышленность. На примере химической промышленности, в частности промышленности химических удобрений, видно, что эта промышленность, как и её головной институт, переживает трудные, если не сказать трагические, времена. Семинар прекратил своё существование. Многое изменилось за эти два десятилетия. Прекратила своё существование в Москве и Военная академия химической защиты. Сейчас она изменила название и переведена из своих прекрасных корпусов, в том числе старинных — памятников архитектуры на Бауманской улице, в один из областных городов, что, естественно, отразилось на составе преподавательского корпуса. Владимир Александрович Бучин, кандидат физико-математических наук, ведущий научный сотрудник Института механики МГУ. Он не был знаком с папой. Это представитель поколения, которое лет на десять моложе нас с А.Е. Якубенко, наш молодой коллега по лаборатории общей гидродинамики, а ныне сотрудник лаборатории механики природных процессов, в которой работаю сейчас и я. Я не могу не упомянуть о нём и его многолетнем соавторе и однокурснице, сотруднице по лаборатории природных процессов Галине Александровне Шапошниковой, канд. ф.-м. наук, ст. н. сотруднике. Пишу о Владимире Алек-сандровиче, как о человеке, сказавшем новое слово в той области науки, которая несомненно привлекла бы самое при-стальное внимание папы. Результаты, полученные В.А. Бучиным, носят фундаментальный характер, применимы в широком диапазоне областей. Они посвящены подавлению развития неустойчивости в системах с распределёнными параметрами при помощи организации обратной связи, то есть теории автоматического регулирования в гидродинамических системах. Применительно к проблемам химической технологии идеи эти имеют на мой взгляд выдающееся значение. Их практическое осуществление позволило бы организовать работу химических реакторов, в частности, проточных плёночных в режимах, близких к неустойчивому, к так называемому «захлёбу», не достигая его, что обеспечила бы тонкая система регулирования параметров течения. С точки зрения интенсивности тепломассообмена это наиболее выгодные для практики режимы работы (то есть скоростной массообмен), которые позволили бы повысить производительность, уменьшить габариты реакторов и принести тем самым крупный экономический эффект. Меня не покидает мысль, насколько эффективней развивалось бы это направление, будь жив папа с его огромным экспериментальным опытом и чутьём на полезные продуктивные идеи и умением поддержать молодых учёных на трудном пути по продвижению своих идей в практику. Работы В.А. Бучина и Г.А. Шапошниковой даны в конце списка литературы. Мне особенно приятно, что наряду с работами В.Я. Шкадова и его учеников по теории нелинейных волновых движений в тонких слоях, ещё одна группа молодых учёных и их учеников (студентов и аспирантов) в моём родном Институте механики МГУ продолжает теоретически развивать то направление, которому папа посвятил свою жизнь.
Исполнилось сто лет со дня рождения папы. Я и не думала, что кто-нибудь, кроме нас с Серёжей, вспомнит об этом. Оказалось, что папины ученики, в особенности В.Н. Новожилов и В.Н. Кузнецов, развили бурную деятельность, и (как и в трудном 1996 году, когда, несмотря на полное безденежье и разруху в институте, в НИУИФе была организована научная конференция, посвящённая 90-летию со дня его рождения) на этот раз в МИХМе (теперешнем Московском государственном университете инженерной экологии) было устроено торжественное заседание, посвящённое этой дате. Зал был полон. Заслушаны были научные сообщения, многие из папиных коллег и его ученики поделились своими воспоминаниями. Со дня смерти папы прошло уже почти 25 лет, а память о нём жива. Много тёплых слов, много высоких оценок было высказано на этом заседании и последовавшем за ним чаепитием на кафедре. Мне казалось, что безвременный уход папы из жизни, связанный с печальными событиями в МИХМе в 1972 году, о которых мне не хочется здесь вспоминать, пробудил во многих из его коллег потребность ещё раз осмыслить произошедшее, оценить масштаб личности учёного, педагога, человека высокой культуры и образованности и широкого кругозора, осознать непозволительность столь бестактного отношения к старшему поколению учёных, которые составляли гордость страны, её «золотой фонд», и преждевременная смерть которых — невосполнимая потеря для науки и высшей школы. Памятную встречу в НИУИФе в 1996 году мы закончили музыкой — фортепьянным концертом Э. Грига, посвящённом памяти умерших родителей. Папа любил этот концерт и часто по вечерам играл его. В этот раз музыки не было, но мне всё время при чаепитии казалось, что она тихо звучит в зале. Мне виделось, как вечером, оторвавшись от письменного стола, делая перерыв в работе, в полутёмной комнате папа подходит к старинному инструменту фирмы Seiler, открывает крышку и кладёт руки на клавиши. Высокий, очень худой человек с красивым лицом, высоким большим лбом — лбом учёного–теоретика, с длинными руками и тонкими длинными, хорошо растянутыми пальцами сидит перед пианино, выбирая, что сыграть. Его руки издали похожи на руки пианиста, но вблизи видно, что это не так. На них следы от ожогов, царапины и порезы. Это руки тонкого химика-экспериментатора. Ожоги от химикатов и газовой горелки, порезы от неровных краёв стеклянных трубок. Эти руки умели работать с расплавленным стеклом, делать тонкие химические анализы и измерения, они умели тщательно мыть химическую посуду (целые ряды штативов с пробирками, реторты, мензурки), работать на токарных станках по дереву и металлу, держать инструменты (тиски, молоток, отвёртку, стамеску, кусачки). На лекциях у доски эти руки держали мел, они бережно переворачивали (за верхний правый угол) страницы книг из своей огромной библиотеки, они держали перо, логарифмическую линейку, готовальню и тушь, краски и кисти, топор и пилу, серп и косу, удочку и корзинку с грибами, букет полевых цветов и туесок с ягодами. Они бережно расчёсывали волосы и заплетали косички своей маленькой дочке. И ещё много чего умели эти руки. По вечерам, когда они ложились на клавиши, — это были большие руки незаурядного пианиста … В старинной комнате с прекрасной акустикой звучит фортепьянный концерт Грига. Исполняет Павел Алексеевич Семёнов. Это мой папа. В заключение я и мой брат Сергей Павлович Семёнов пользуемся случаем выразить сердечную благодарность ректору Московского государственного университета инженерной экологии профессору Д.А. Баранову за решение издать настоящий сборник и доктору технических наук В.Н. Новожилову, без которого не состоялись бы обе памятные встречи, не было бы семинара в НИУИФе, не было бы этого сборника, В.Н. Кузнецову, всем папиным ученикам, сотрудникам, принявшим участие в памятном заседании, представившим доклады, написавшим свои воспоминания и выступившим на официальной церемонии и неофициальном чаепитии. Спасибо за память, за энтузиазм, спасибо за всё.
