3. От сессии до сессии

3. От сессии до сессии. Проблемы и трудности учебы в МИХМе, и в институте вообще, комментировали многие. «Студентом становишься только после сдачи Сопромата» - это самая распространённая фраза. Впервые я услышал ее еще от Глебова, на одном из первых собраний. Она потом по всякому варьировалась, типа «Сдал Сопромат – можешь жениться». Иногда в неё вставляли, как промежуточный этап Начерталовку. В любом случае выходило, что надо преодолеть два первых года. Приходилось слышать и чуть-чуть иное толкование. Ясончик любил говорить, что курсы – как пальцы на левой руке. Первый – это мизинец и трудность пошла вверх, в соответствии с длиной пальцев. Второй труднее, третий еще труднее, четвёртый – легче второго, но 40труднее первого. А уж пятый – проще не придумаешь. Что-то похожее о своих шести курсах говорили и медики (Три года крематорий, три года санаторий). Родион Верхоломов на правах ветерана, помнится, выразился просто, без подробностей «В МИХМ поступить легко, а учиться трудно». На самом деле во всех этих разговорах отражена чисто внешняя сторона. Неоспоримый факт, что на первом курсе начинается отсев, и пика своего он достигает к концу второго. И если заглянуть в зачетку рядового студента (исключив стабильных отличников и заядлых троечников) то картина будет похожая. Оценки снижаются к концу второго курса, а затем снова идут на улучшение, выравниваясь к середине четвертого. Но это говорит не о трудности предметов, а о трудности самой институтской учебы, как таковой. Тот же Сопромат требует не столько ума, сколько внимательности и усидчивости. И вылетают не только из-за двойки именно по Сопромату или Начерталовке. «Непробойным» предметом у студента-отставника может оказаться любой: и черчение, и химия, и даже английский. Вопрос индивидуальности. Дело не в сложности или обилии материала, дело в адаптации. Просто студент сам по себе, независимо от специальности, особая профессия. Студентом надо научиться быть. Как говорили в армии «понять службу». То есть уяснить элементарное – что можно делать, что можно не делать, а что необходимо выполнить обязательно, хочешь ты этого или не хочешь, можешь или не можешь. И только после этого из позавчерашнего школьника возникает студент – «рыба плавающая по поверхности знаний, и дважды в год ныряющая вглубь, за стипендией». А пятикурсник уже уверен, что сдать он может любой мыслимый предмет, дай ему только день и ночь подготовиться, и скажи какой именно. Хоть китайскую грамоту. И отсюда выплывает неожиданный, но совершенно очевидный вывод – чтобы сдать, не обязательно знать. * Но в скобках всё-таки замечу, в наше время не было такого универсального ключа к отметке на экзамене, как деньги. Любой попытавшийся, ни с того ни с сего, купить балл у экзаменатора, был бы расценен как дешевый провокатор, и вылетел бы. Хорошо, если только с экзамена. Преподаватели жили тогда заметно лучше прочих, обеими руками держались за своё место, и в подачках не нуждались. У них были другие способы «подработать».* Вывод про «сдать» и «знать» - один из главных принципов, постигаемых начинающим студентом. Припомнились кстати слова Анатолия Михайловича Губанова, профессионального математика, работавшего на «Процессах». Он как-то спросил меня: «А какой вуз вы заканчивали?». И услышав, что тот же МИХМ, печально резюмировал: «Значит, математики не знаете». Если бы только математики! Работая после окончания института на кафедре «Процессов и аппаратов», я регулярно тайком подглядывал в учебник этой кафедры, так как выкручиваться, компенсируя сообразительностью отсутствие в памяти требуемой информации, приходилось на каждом техническом совещании. И если взглянуть по времени еще дальше, на последующий период моей работы конструктором, выяснилось, что и по черчению, казалось бы, самой детской из институтских дисциплин, у меня есть заметные пробелы. А уж где-где, но тут я был точно из самых лучших, а пресловутую Начерталовку усвоил до самых печёнок. Но, и ещё раз но… До профессионального уровня снова пришлось пополнять багаж, правда, на этот раз хватило считанных недель. И потом, вспоминая иногда некий инцидент на Новгородском комбинате (еще до КБ), я только насмешливо тряс головой. Вот уж воистину, сами мы тогда не понимали, как выглядели в глазах заводчан. Так это было. Бригадой, от лаборатории кафедры мы привезли в механический цех комбината чертежи требуемой для работы оснастки. Чертили их коллективно, в шесть инженерских рук, во главе с Кузнецовым, сэнээсом и кандидатом. Мехцех изучил наш проект, оснастку успешно изготовили, пустили в работу, дело пошло. А потом, через полгодика, технолог из комбинатского цеха-партнера, где мы переоснащали аппарат, по секрету передала нам мнение изготовителей: «Детские чертёжики». Разумеется, поработав потом в КБ, я полностью стал с этим согласен. Кроме фактических ошибок, которые в цеху, не заморачиваясь, исправили походя, наши детали и узлы «висели в воздухе». Мы не учли ни требований к материалу, ни возможностей цеховых станков, ни потребных сроков работы нашей оснастки. Не заложили ни обработку, ни точность изготовления, ни … В общем, кто понимает, дополнит сам. Поэтому, оглядываясь назад, я иногда спрашиваю себя, а кого же из нас в институте готовили? По всей видимости, просто людей, способных стать когда-нибудь хорошими инженерами. Вероятно, была это своеобразная игра, начатая не нами и с нами не завершившаяся. Причем велась она на полном серьезе, все делали вид – институт выпускает готовые квалифицированные кадры. Ну, студентам такое заблуждение простительно, что еще с них взять по молодости. Но, поразительное дело, и преподаватели были в этом совершенно искренне уверены. А всякую другую точку зрения посчитали бы примитивно-дилетантской. Конечно, сказали бы они, студент студенту рознь, но хороший студент… К сожалению, ничего подобного. Впрочем, преподаватели были разные. Сквозь обязательный официоз порой проступали у них искренние черточки истинного отношения к своему делу. Попадались среди них и циники, и скептики, и правоверные болваны. Но в подавляющем большинстве всё-таки оставалось главное – желание обучить непосвященных, замешанное на придании максимально большого значения именно своему предмету. 41Отношение к студентам в свою очередь у таких преподавателей расходилось по диаметрально противоположным направлениям. Одни обращались с нами, как с наивными цыплятами, только вчера вылупившимися на свет, и буквально разжевывали солидным тоном самые элементарные понятия. Другие с ходу зачисляли студентов в тупицы и лодыри, перед которыми приходится метать такой прекрасный бисер, но толку от этого всё равно не будет никакого. И не разу мне не доводилось слышать, чтобы хоть один из преподавателей признался, что и они, и студенты – одного поля ягода. Что понятие «институт» это и есть неразрывное единство студентов и преподавателей, некий замкнутый самодостаточный мир, живущий по собственным правилам и законам, и к миру за институтскими стенами имеющий лишь некоторое отношение, какое-то периодическое двустороннее взаимное сотрудничество, но не более. И преподаватели такой же компонент этого мира, не представляющий, в отрыве от обучения студентов, ничего самоценного. Мне четко запомнилось заявление Сахаровой Дины Даниловны с кафедры теоретической механики: «В этом семестре мы закладываем в вас основы Сопромата, в следующем – ТММ». Это были верные и очень честные слова. Именно по этому принципу была построена учебная программа института в целом. То есть, для чего вам нужно изучить курс механики. Для того, чтобы уметь пользоваться ее аппаратом? Нет. Такая задача не ставилась. Именно для облегчения обучения последующим дисциплинам. Стоит отвлечься чуть в сторону и припомнить высказывание Губанова о МИХМовской математике. В первые годы после окончания МИХМа я невольно удивлялся, обозревая собственный, приобретенный за время учебы, математический потенциал. Для технического и производственного инженера он был, без сомнения, избыточен. Вспоминались огромные тетради, исписанные на лекциях под диктовку Полины Ивановны Истоминой. Не столько содержание, сколько самый вид этих лекций с фирменными «закорючками», выделяющими подразделы и вставки. А вот для научного работника столько же математики было явно недостаточно. И не хватало самого главного – умения самостоятельно и уверенно решить возникшую задачу методами высшей математики, не откатываясь на школьную алгебру. Пусть даже задача будет простенькая. Так для чего же нас учили математике целых два с половиной года? Сейчас я знаю ответ. Именно для того, чтобы нам были понятны сделанные кем-то математические выкладки, встречающиеся в других дисциплинах. Не для того, чтобы делать что-то самим, а чтобы воспринять готовое. Хотя никто, никогда, не говорил этого прямо. Был момент, когда очень отчетливо вылезла наружу цена усвоенного нами. Та же механика, та же неумолимая Дина Даниловна (кстати, дважды выставлявшая меня с лекций) проводит глобальную переписку незачтенных работ. Участвуют все факультеты. Позади уже сравнительно нетрудные статика и кинематика, дело дошло до динамики – тех самых дифференциальных уравнений, которые по математике мы к тому времени успешно сдали. Но сейчас нужно не сдать - попросту говоря, протрещать что-то зазубренное – сейчас нужно именно применить – решить парочку задач. Не по готовым формулам, а выведя их из уравнений. Маленькая угловая аудитория полна; сидят, пыхтят, решают. И в коридоре столько же народу – болельщиков и помощников. Помочь бы рады всей душой – есть способы вынести наружу условия задачки, время от времени кто-то выходит прочь. Есть способы передать решение (Уся, например, натренировался закидывать прямо через раскрытую дверь сложенную бумажку в ящик заднего стола. Прямым попаданием! А там передадут… Есть и другие приёмы.) Да вся беда в том, что решение нельзя где-то найти. Задачу просто-напросто надо решить. А вот это как раз то, чему мало кто научился. Не помню, каким образом я оказался среди пересдающих. Явно не из-за «неуда», в принципе мне удавалось проскакивать подобные работы с первого раза. Наверное, в своё время просто прогулял, не явился на семинар. На занятия Дины Даниловны я ходил очень нерегулярно. Во-первых, уже упомянутое недоразумение на лекции, потом, за нерадение (заболтались с Усей, и я еще ничего не списал с доски в тетрадь) она на меня сильно наехала и на семинаре, предлагала подписать зачет и не видеть больше моей рожи до конца семестра. Затем был неудачный ответ по карточкам, об этом чуть позже, и я, по словам самой преподавательницы, был зачислен в «махровые бездельники». Но к описываемому времени всё почти осталось в прошлом, утряслось и урегулировалось. Тем не менее, работу я, как и другие нерадивые, переписывал. Однако справился с этим заданием быстро, представил к проверке, получил «добро» и вышел. (Попутно передал на ходу, по простоте не скрываясь, решённую для Галки Пугачевой задачу, чем поверг в шок всю аудиторию во главе с Сахаровой. Этот эпизод потом пересказывали вместо анекдота). А, выйдя, попался в цепкие руки «группы поддержки». Что делать? Уйти не было никакой возможности, я оказался единственным, кто в этих задачах хоть что-то мерекал. Ведь те, кто умел и написал сразу, сейчас сидели дома. И началось. Я приткнулся на подоконнике и решал всё подряд, честно говоря, сам мало что понимая в собственных решениях. Это была голая импровизация, наитие пополам с нахальством и почти игра в рулетку. Я сам не мог сказать, правильно я решил или нет. Но, во-первых, это было «похоже», а во-вторых, у людей просто не было другого выхода. На безрыбье годился и такой спец. 42Потом, по просьбе ребят, я приходил на эти пересдачи еще раза два. Решать лучше не стал, наоборот, к концу перестал вообще понимать что-либо. А решения задачек выползали откуда-то из подсознания. Зато окружающие смотрели на меня разинув рот, как на волшебника или фокусника. Они, такие же студенты, вообще не представляли, как можно что-то как-то выдавать на бумагу сквозь такой мрак непонимания. Пожалуй, эти контрольные и были высшим пиком нашей математической отдачи за все годы учёбы. Прежде чем перейти к другим темам, доскажу про исход своего поединка с Диной Даниловной, завершившегося ещё в конце предыдущего семестра. Тогда встал вопрос, что если я не хочу глобальных последствий, должен сдать всё пройденное немедленно, одним махом, причем устно. Робости у меня не было никакой, ведь до начала динамики материал был прост и очевиден. Все аудитории в тот день почему-то оказались заняты, Сахарова согласилась разобраться со мной прямо в помещении кафедры. Сначала она комментировала кому-то из сидящих здесь же коллег, что вот с каким контингентом приходится иметь дело. Потом успокоилась, убедилась, что спрашивать меня бесполезно, поскольку материал усвоен даже в слишком полной мере. Но, тем не менее, заметила вскользь: «Бывают же чудаки на свете». Тогда же и прошлась насчёт махрового бездельника. И вдруг вспомнила – карточки! А там-то что не так? Эти карточки лежали поблизости в шкафу, Дина Даниловна извлекла всю пачку. Пачка чуть растрепалась, я опознал тот номер, на который отвечал в прошлый раз, и сказал, какой дал ответ. - Почему? – искренне удивилась преподавательница. – Разве вы не знаете, какая реакция у жесткой заделки? Я удивился еще больше: - А это что, жесткая заделка?! Разве не просто стержень упирается в стену? - Как в стену? Не бывает такой опоры! - Опоры не бывает, - спокойно согласился я, вдруг поняв, какой подвох устроил себе сам с этими карточками. – Но ведь так нарисовано. - Имеется в виду… - Дина Даниловна медленно пролистала карточки. – Да! А мы не поймем, почему по таким простым вопросам так много ошибок. Я ушел с миром. А карточки потом переделали. Специально для самых махровых и непонятливых. Трудно сказать, насколько основательно заложили в нас на Термехе основы, на которые должен был встать Сопромат. По крайней мере сопроматчики предпочитали учить всему сами. Особенно это касалось нашего Щеглова, Александра Александровича. Может быть, сказалась старая школа. Щеглов был весьма преклонного возраста, плоховато слышал, но глаза еще сохранил. На логарифмической линейке, например, он считал до четвертой значащей цифры, чего требовал и от всех нас. Самая забавная его черта – он принимал курсовые задания только в бухгалтерском виде, подшитыми в картонные скоросшиватели. Но в целом, голова старика Щеглова оставалась ясной, а методичность преподавания исключительно строгой. По единой, навеки отработанной системе. И честно говоря, это, по мере привыкания, очень облегчало жизнь. На мой взгляд, не было во всей институтской программе предмета проще, законченей и логичней Сопромата. Но главное, чем ни в коем случае нельзя было пренебречь - соблюдением заведенного ритуала. Запись на прием к преподавателю, приём только по записи, обязательное соблюдение установленных сроков. Никакой халтуры, наскоков, в принесенной тобой очередной порции выполненного задания проверяется (и пересчитывается) каждая строчка. Мало того, на семинарах Щеглов «от и до» расписывал и рассчитывал типовое задание. При такой методе с заданием справится и дрессированный медведь. Одно верно, объемы всех этих курсовых работ немалые, и кто надеялся быстренько наверстать потом, как правило, жестоко просчитывался. Тут сопроматчики стояли насмерть, а Щеглов, как мне помнится, не сделал послабления никому. Однажды, уже в следующем семестре, Сан Саныч заболел. На кафедре думали, что дело серьезно, группы передали Жёлудеву, о котором ходили слухи, как о либерале. В первый же вечер после семинара у Жёлудева на консультации было столпотворение. И все, почти поголовно, щегловские. Жёлудев только отмахивался, «ну, завалила бухгалтерия». Кажется, кто-то у него и проскочил без доскональной проверки. Не знаю. Я там не был и, пока собирался да канителился, узнал, что накануне Щеглов внезапно объявился в институте, и первым делом забрал у Жёлудева все дела. Пожалуй, Сопромат мы действительно изучили хорошо. Правда, потом недовольно бурчали. В «Деталях машин», в «КРаме» - предметах-наследниках педантичного Сопромата и слышать не хотели о методиках его расчетов. Разве только самую малость. И вообще, после математических и графических замысловатостей мрачного Рубена Дмитриевича, нашего Сопроматовского лектора, лекции Флоринского и Балдина казались эстрадным развлечением. (один – вечно улыбающийся, манера второго – ирония без улыбки). Картинки; нехитрые, или наоборот заумно-громоздкие формулы, которые, вне всякого сомнения, требовалось не понимать, а знать и помнить. А толщина оболочек, для наших условий, оказывается, вообще выбирается из конструктивных соображений. Мало ли какие эпюры чертили вы там на Сопромате. Главное теперь – знать конкретную толщину стенки. Вот так. Помню единственный случай, когда добрых полтора десятка лет спустя, во взрослой жизни, мне пришлось столкнуться с Сопроматом и его формулами. Причем из раздела, который не входил в наш 43МИХМовский курс. Встал вопрос о телах, находящихся под воздействием разрывающей центробежной силы. Я тогда работал на малом предприятии, мы изготовляли абразивные круги собственных конструкций и собственной разработки. В том числе высокоскоростные. Тихоныч, основатель дела и признанный теоретик, видел в них главную перспективу. Но делать конструкции и состав наобум, «на глазок», а потом гробить большую часть экспериментальных образцов при испытаниях, вместо того, чтобы их продать, показалось слишком накладно. Разумнее было делать расчёты, хотя бы ориентировочные. Когда о расчетах зашла речь на внутреннем совещании, Тихоныч с важным видом открыл учебник по Сопромату на нужной странице. Действительно, там было чётко выведено, чему равняется нормальное и касательное напряжение в заданной точке диска в зависимости от угловой скорости вращения. - Пожалуйста, считайте. Все равнодушно захмыкали, дескать, всё ясно с этими теоретиками, что уж тут считать. Пришлось мне возразить, что в нашем случае такая формула не подходит. У нас не плоский диск, а ступенчатый, иногда и не прямоугольно ступенчатый, и даже просто переменной толщины с плавным переходом. Не говоря уже про экзотические варианты, вроде осциллирующих кругов. Тихоныч сделал вид, что ничего не слышит, его зам заметил, что при желании, наверное, можно вывести формулу и для наших случаев. (Правда, лично он за это не брался, несмотря на свой диплом с отличием). Пошумев, всё-таки остановились на моём варианте – не возиться с выводами строгих математических зависимостей, которые реально сделать некому, а принять упрощенную модель механизма разрушения круга. В таком случае расчет сводился к вычислению объёмов, площадей и центров тяжести. И пошла экономия. С такими выкладками мы легко оценивали все мыслимые формы кругов, отбрасывая заведомо слабые. В целом наши прикидки совпадали и с результатами контрольных испытаний. Однако, самого дела это, увы, не спасло, через год оно самоликвидировалось. Но приятно было сознавать, что хоть зачем-то мы в молодые годы учили Сопромат. Знать не просто так шутили когда-то наши остряки, оставшиеся безымянными народными авторами: «Чтобы точно бросить балку – изучайте Начерталку. Чтобы балку не сломать – Сопромат еще бы знать». Итак, окинув беглым взглядом главное древо нашего инженерного образования (от чистой математики до детального конструирования) можно взглянуть и на боковые ответвления – с одной стороны гидравлику и теплотехнику, с другой – описание технологических процессов. Первое, как положено думать, базировалось на курсе физики, второе – соответственно – химии, во всех ее ипостасях от неорганической до физической и ОХТ. Химию студенты МИХМа не любили истово и поголовно. Но относились к ней с большой осторожностью, понимая - в случае чего, не сдобровать. С пробирками и колбами возились аккуратно, лекции мало-мальски посещали. Правда, например, в аудитории, под плавный рассказ экс-взрывника Шидловского, всегда стоял ровный монотонный гул. Так что Кесслер, зав. кафедрой, подменявший однажды Шидловского, начал с того, что выпалил, как из ружья: - Это что здесь такое творится?! Профессор Шидловский получит выговор за такую дисциплину! И надо сказать, лекция самого Кесслера прошла при почтительном молчании. Но вернулся на следующей неделе мягкий Шидловский, вернулись и его порядки. Кстати сказать, когда Юрий Михайлович Кесслер вел у нас во втором семестре лабораторки и семинары, он совсем не походил на того грозного оратора, заставившего когда-то смолкнуть наш беспардонный поток. На занятиях он был разговорчив, не чужд легкого юморка, терпим и лоялен, совершенно непридирчив по мелочам. Впрочем, примерно то же можно сказать почти про всех наших химиков, даже про Анну Романовну Фрагину, которой пугали новичков. А та же Татьяна Ивановна Бондарева, ужаснувшая нас сначала своим устрашающе-зловещим видом, оказалась вполне удобоваримой. Так что лямку химии, не шатко - не валко в нашей группе понемногу тянули все, благо, началась она полегоньку, с простейших опытов у спокойного Юрия Язеповича Сколиса. Впрочем, лично для меня химия всегда была очень легким предметом, и на моё мнение не слишком стоит полагаться. Зато физика, на первых порах, крепко дала о себе знать. И казалось с чего бы? Неторопливые лекции Жежерова, периодически уносящегося в философию, школьные эксперименты-лабораторки с шариками и пружинками. Но для студента очень важно, в чьи лапы он попадает. Когда мы пришли на первое занятие, перед нами замельтешил немолодой дяденька, уже одетый в пальто и шапку пирожком. Он быстро сообщил, что группу на две подруппы разобьем в следующий раз, а сейчас ему надо убегать. Занятие проведет Валерий Николаевич Монахов. И Монахов вошел. Высоченный мужчина с грубым, широкогубым лицом, на котором неподвижно застыло брезгливое выражение. Голос его тоже был под стать – резко-гнусавый, раздраженный. Группа притихла. Монахов стал объяснять, что в каждой лабораторной работе мы должны не просто измерять величины, а проводить серии замеров, для оценки точности нашего измерения. Потом подробно расписал на доске, как величина этой точности определяется и вычисляется. Объяснял он хорошо, вполне доступно, но мы не 44столько вникали в его рассуждения, сколько трепетали, потрясенные такой необычной внешностью и манерой самого преподавателя. В перерыв Юрка Терентьев со смехом заявил, что кто-как, а он пойдет только в подгруппу, которую будет вести Федотов (тот, который убежал). Так, разумеется, и вышло. Не помню, был ли вообще нам предоставлен выбор, но что касается меня, без всякого сомнения, мне, как обычно, была прямая дорога в подгруппу Монахова. Выбирали мы другое – кто с кем попарно будет выполнять лабораторки. Маслов сразу помахал рукой, я кивнул. Потом с подобным же предложением обратился ко мне и Серега Усенко. Я, было, замялся, но тут возмущенная Синявская напомнила про моё, только что данное, согласие Маслову. Пришлось Усе объединиться с Натальей Дабижей. Потом он меня укорял в своей обычной ёрнической манере: «Вишь, кака штюка выходит. Я-то думал, моя Дябижя путет шчитать. А шчитать мне надо. А что я один наштитаю». Зато мы, на пару с Володькой «наштитали» так, что еле потом выпутались. Надолго нам запомнился Валерий Николаевич. Он, кстати, сразу заявил, чтобы мы не питали иллюзий. На первых порах покажется, что идет простое повторение школьного курса. А на самом деле разница «как между вторым классом и девятым». Но разница оказалась, просто как между школой и институтом. Работы нужно было не только верно выполнять, но и сдавать, или, как выражался Монахов – защищать. И защищать в полную силу, потому что драл он немилосердно. Больше всего мы мучались именно с этой оценкой погрешностей. Исписывали целые листы, кривясь, подсчитывали «в столбик» многозначные числа (про логарифмические линейки вспомнили почему- то только к Сопромату, а калькуляторы завелись лишь к концу учебы. В 1975 они еще были заморской диковинкой). И потом долго доказывали Монахову, что у нас всё правильно. Ясно дело, защита лабораторок продвигалась медленно, и Маслов предложил схитрить. Работы наши бригады-двойки выполняли вразнобой, кому какая достанется, а потом менялись. Гениальный план состоял в том, чтобы списать у Уси замеры уже защищенной им работы, а потом досписать и остальные расчёты. До сих пор теряюсь в догадках, как узнал об этом Монахов. Он посмотрел с усмешкой на принесенные нами ему на подпись фальшивые замеры. И встал: - Пойдемте! На каком стенде выполняли? - На этом, - ткнул я по простоте пальцем. Маслов быстро меня поправил: - Ты что! На том! - Да-да, на том. - Меряйте!!! Володька взял линейку, приложил к нити, на которой был подвешен шарик. Получалось слишком коротковато. Он попробовал натянуть нить – бац! Шарик сорвался и упал. Маслов быстро подвязал его снова, но получалось еще короче… Монахов медленно взял обе наши лабораторные тетради большого формата одной стопкой, слегка покачал в воздухе на широкой ладони и шлёпнул на стол, как кость домино: - В деканат. Так мне представился случай коротко познакомиться с самим Николаем Семеновичем Глебовым. Беседа, впрочем, тоже была краткой. Он просто обозвал нас дураками, и распорядился выписать допуск на продолжение занятий по физике. И потом весь семестр мы проводили вечера в еле-еле ползущих «защитах». Конечно, не мы одни, таких было немало, но особое отношение ко мне и Маслову проскальзывало постоянно. Монахов явно нас выделял среди прочих своих двоечников. Сам он, кстати, педантично просиживал до ночи на кафедре физики, заметно дольше других преподавателей, и ни капельки не старался облегчить жизнь ни себе, ни студентам. Встанет, бывало, быстро выкурит на лестничной клетке Беломорину и снова за свой преподавательский стол. И как мы ни старались потом тщательно готовиться, отвечать быстро и четко, наш непоколебимый Валерий Николаевич держал нас в черном теле до самой сессии. Отгонял за вечер по нескольку раз. Что ж! Читали учебники, уходили поужинать в буфет и снова возвращались на физику. Между прочим, в буфете я заодно узнал, что бывает в природе такое блюдо, как заливное мясо, а пирожные трубочками, оказывается, именуются «эклеры». Ох уж эта Москва! Монахов выжимал из нас соки вплоть до экзамена, на котором чётко перехватил к ответу Маслова, а потом и меня. Погонял дополнительными вопросами по всему курсу и отпустил, наконец, с твёрдой тройкой. Знания удовлетворительные! На втором и третьем полугодии по физике, наша группа перешла к лояльным женщинам - Курко и Нифантьевой, и они только радовались, как ловко мы щелкаем лабораторки. Мы, разумеется, радовались не меньше. Тройка у Монахова была у меня первой. Правда и пятерок я еще пока не получил ни одной. В предыдущей стартовой сессии всё время был «на грани», и ни разу ее не переступил. Уж на что Новиков, так искренне восхищался моими ответами, но всё-таки скривился от графики. Как будто в Начерталовке главное не знать, а рисовать! Каждый из четырёх экзаменаторов на свой лад пытался мне внушить, что отвечать надо чуть-чуть по иному. В том числе, поменьше заглядывать в учебники, побольше в лекции. Нелепая ирония. Ведь очень скоро поневоле будет у меня именно так. А пока… Пока я расставался с детской иллюзией бывшего лучшего ученика школы, что экзамены надо сдавать «честно». 45Что значит – честно. Всего-навсего материал осваивать сразу, на занятиях, и продемонстрировать на экзамене, что ты понял и умеешь в действительности. В том числе, ни в коем случае не знать, какие будут билеты и специально к экзамену вообще не готовиться. Всё прочее – показуха. Именно такой идеал я пытался внедрить в жизнь в течение первого семестра и первой сессии. Но преподаватели такую честность не принимали. И хорошо, что в принципе дело обошлось малой кровью. Зато трояк по физике, и следующий – по математике поставил вопрос ребром. Можно упиваться своей честностью, признавая, что Монахов переборщил, а высшую математику ты пока действительно усвоил слабовато, но… От отметок зависит стипендия. Еще одна тройка и «до свидания». Да что там тройка! Пора срочно нагонять баллы. И я, как проклятый, уселся за химию. Зубрил дословно и досконально в первый раз в жизни, хотя вообще-то знал химию очень прилично. Но проколоться было нельзя. Таким образом и появилась в моей зачетке первая пятерка, и именно она всегда вызывала у меня неприятные воспоминания. На ней я «отступил от принципа». Хотя конечно спас и стипендию, и может быть сам диплом. Решающий шаг к превращению в студента был сделан. Кстати о стипендиях. Витька Калитеевский (к тому времени уже получивший в своей группе прозвище Гжезь, которое очень не любил, и потому я его больше упоминать не буду) сдал первую сессию на одни пятёрки и, ни капли не сомневаясь, ждал прибавки к стипендии. Напрасно. Потом он при каждом удобном случае поносил Глебова и действительно его ненавидел, за то, что тот якобы сказал: «Мне такие ловкие отличники не нужны. Это слишком просто. Каждый должен заниматься общественной работой». И к слову сказать, ни разу больше Витька так не выкладывался. Мне же повезло. К третьему курсу нашу группу перебросили декану Соломахе, перетрясая по-новому три факультета. Геннадий Петрович Соломаха уважал учебу несколько выше дел общественных. На его факультете безоговорочно доплачивали не только пятерочникам (по 10 руб.), но и четверочникам ( только по 6 руб., но и это не семечки). И мои оценки сразу пошли в гору, четверки остались на месте, но тройки сменились на пятерки. Что было потом? Много чего. Гидравлика, термодинамика, электротехника… Содержалось ли в них что-то из пройденного нами курса физики? Если и да, то совсем по чуть-чуть. А уж в «Процессах и аппаратах химической технологии» и следов не было никакой химии. Но нас это не смущало и, откровенно говоря, никто в этом совершенно не испытывал нужды. У всех к тому времени окончательно оформилось главное знание студента – с какого конца подойти к предмету, как взяться и как распределить собственные силы, чтобы побыстрее от него избавиться. Технический это предмет или сопутствующий, вроде гуманитарных – иностранный язык, философия, экономика – было уже неважно. Всё теперь преодолевалось с равным успехом. Единственно особняком стояла военная кафедра, но ей, пожалуй, стоит посвятить отдельную тему.